Юри дрожал, у него, наверное, устали колени и ладони онемели, которыми он в лед упирался, а еще он всхлипывал, когда я хватался за его шею и приподнимался, чтобы поцеловать.

— Ты же совсем поехавший, Юри, никакого терпения, чем тебе плоха койка?

— Не надо, — просипел Юри.

— Чего не надо?

— По-русски, — он глянул на меня так, что я чуть не дернулся бедрами вверх, и мне бы хватило, твою мать, чтобы кончить только от этого, — не надо… по-русски.

— А. Вот оно что. Да без проблем, как скажешь, — я заговорил прямо в его ухо, потом укусил, нарочно, побольнее, и забрал волосы на затылке в кулак.

Юри расстегивал мои штаны. У него тряслись руки — нет, он трясся весь, мелко-мелко, так заразно, так отчаянно.

— Подожди, — я это почти провыл. — Коньки надо снять.

— Черт с ними, потом, — Юри не стал стаскивать с меня штаны, спасибо ему, пожалел мою бедную задницу. Холода я уже не чувствовал в любом случае. Юри просто приспустил мои брюки, вытащив член, оттянул трусы поудобнее и насадился ртом, скользя языком широко и мокро.

Больной. На всю башку больной, где ж его носило столько лет, как же я так…

— Сними коньки, — я не удивлюсь, если прокусил губу к чертовой матери, так было хорошо. — Юри, сними с меня коньки, пожалуйста, сейчас…

И штаны, и носки, посмотри на мою ногу, потрогай, погладь, поцелуй, исцарапай, если хочешь, Господи…

Я спустил ему в горло, не закончив фразу. Докатился совсем.

Юри тяжело дышал, уткнувшись лбом в мой живот, и тихо-тихо ахал, когда я перебирал волосы на его затылке. Его перетряхивало даже от легкого касания.

Идиот бы уже догадался.

В самом деле.

Хотя… я столько времени идиотствовал со вкусом и профессионализмом героя мелодрамы, мне ли говорить.

— Юри, ты…

— Я все.

— А.

Я закрыл лицо руками — рампа высоко над головой выжигала глаза, ощущалась как направленный прожектор. Хороши мы были, наверное — расхристанные по льду, потные, в горизонтальной, так сказать, поддержке.

Не надо так думать. Не надо об этом думать.

Зачем ему вообще приспичило?

Он был такой же озабоченный, как и я, это я уже выяснил, но это мне обычно надо было здесь и сейчас, его кайф был, наоборот, в томлении, в ожидании. Ехать с ним в лифте или идти рядом уже было чем-то непристойным.

А тут… Без предупреждения, без намека, наотмашь. Завалил, самым натуральным образом. По ногам и рукам скрутил.

Он застегнул на мне штаны, приподнялся и поцеловал в сложенные на лице руки — в каждую костяшку. Тронул горячими губами кольцо.

— Сколько прошло времени?

— Не знаю. Но надо бы собираться.

— Да, — Юри обнял меня, лег сверху. — Точно.

Идти не хотелось. Шевелиться не хотелось.

Не знаю, сколько мы так лежали, чудо, что никто не вошел. Камеры были отключены — я убедился в этом, заказывая каток, местным ребятам было ничего для нас не жалко, даже безопасности, они любили катание намного больше тех, кто катался — мне никогда было не понять такого.

— Что ж ты делаешь, а?

Юри поднял голову, заглянул в мое лицо.

— Что?

— Ничего. Пойдем, правда пора, — я сел и, чтобы хоть как-то сделать то, что мы сделали только что, обоснованным, ляпнул: — Следующую программу можно открыть и закрыть лежа. Кто-то уже так делал, оно всегда выстреливает, а главное, ты представь, выходишь ты такой на лед и ложишься. Эффектно.

Юри сел на пятки, разглядывая меня. Погладил мое колено. Улыбнулся.

— Виктор, нам надо поговорить.

Ух ты, правда?

Неужели.

Скажи мне сейчас, что ты думаешь о том же, о чем и я, что ты тоже давно догадался, что ты где-то видел, как я погано расписываюсь, что не может тебя так крыть, если тебя трогает за нежное место кто попало…

— Да, — я погладил его щеку. — Это верно. Нам очень надо поговорить. Здесь?

— Нет, когда мы вернемся в отель.

Юри улыбнулся и поцеловал мою ладонь.

Да что ж ты творишь, Господи.

— Убит, — пробормотал я. Юри моргнул:

— А?

— Ты обещал, что идешь не убиться, а убивать. Хэдшот.

— Ох, — Юри смешно дернулся. — Да. Я… я рад.

Рад он. Сволочь.

— Нам придется прийти на репетицию завтра пораньше.

— Да, — Юри закивал, радуясь смене темы. У него горели уши. В этом был весь Юри. Сначала он нагибает, где хочет, а потом стесняется. — Я все-таки хочу полностью прогнать программу.

Это ведь теперь я покраснел, черт.

Он умудрился сломать мне в трех местах даже слово «программа».

У меня было постоянное ощущение, что я куда-то проваливаюсь, глубже и глубже, лампочки перегорают по цепочке, одна-вторая-третья. Щелк-щелк-щелк. Хуй тебе, Никифоров, теперь, а не спокойная жизнь. Щелк. Никакой возможности воспринимать лед в отрыве от Юри. Щелк. Никаких тебе больше поисков и метаний, хватит. Щелк.

Я почти обрадовался, услышав, как заработала система охлаждения, и открылась дверь.

Юри поднялся и протянул мне руку.

Я задержал взгляд на кольце, прежде чем схватиться за предложенную ладонь.

Щелк.

========== 18. ==========

Love is blindness —

I donʼt want to see.

Юри вышел из душа, вытер волосы и нагнулся над чемоданом в поисках другого спортивного костюма.

Я ушел в душ сразу же после него, наплевать на то, что там до сих пор висел горячий душный пар. Юри стоял, согнувшись, в одних трусах, и делал вид, что так оно и надо, все нормально и естественно, люди часто так делают, ничего такого особенного не имея в виду.

Я видел, как на его спине блестят капельки воды. Я мыться почти сбежал.

Знать бы, где упадешь, да, Никифоров? Не пошел бы ни в какой душ, пристроился сзади, сдавил, обхватил за живот, слизал бы воду, за волосы бы дернул, на себя, чтобы горло заломилось, чтобы задохнулся — ты тут, дорогой мой человек, случайно не ерунду всякую замышляешь?

Я вымылся быстро. Юри заказал в номер еды и шампанского. Точно, он же собирался напиться.

Конечно, он шутил, причем мне в последнее время казалось, что шутит он так, чтобы смеялся только я — такой юмор на двоих.

Потому что на шампанское Юри смотрел чуть ли не с болью в глазах. Это было до того смешно, что я не мог не лыбиться.

Юри смотрел, как я накидываю халат с эмблемой отеля, как я вытираю волосы и шею полотенцем, как я расхаживаю по номеру, блестя мокрыми голыми ногами. Глаза у него были шальные, страшные.

Смотри-смотри.

Мне безумно нравилось это. Я купался в этом, тащился, я был так же жаден до внимания, как и он — профессиональная деформация фигуристов и не только. Хотя я помнил, что однажды мне казалось, что Юри не любит зрителя, побаивается.

Просто не знал, какой стороной к зрителю повернуться. Ничего, исправлено.

— Ты покраснел?

— Быть не может.

Юри смотрел, как я усаживаюсь на подоконник и прислоняюсь к холодному стеклу.

Проводил глазами каплю на моей шее.

Сглотнул и замолчал.

Я ждал, разглядывая его лицо, потом сжалился:

— Ты хотел поговорить.

— Я помню, — Юри улыбнулся.

И сказал, набрав в грудь воздуху:

— Давай покончим с этим всем сразу после Финала.

Что, даже показательную катать не будем?

Я подвис, разглядывая его лицо. Юри смотрел исподлобья, и я вдруг увидел на стекле очков пятно — совсем маленькое, мутное, наверное, пальцем задел…

— Что?

Что?

Надо с этим завязывать, в этот самый момент я не считал английский спасением от языкового барьера, потому что в одну фразу у Юри внезапно поместилось слишком много всего.

Точнее, не внезапно, потому что Юри всегда так говорил, а я додумывал, что он имел в виду.

— Ты сделал для меня более, чем достаточно.

Вообще-то, нет, не достаточно. Я еще собирался тебе сегодня сделать ответный минет.

— Благодаря тебе, я получил от своего последнего сезона все, что хотел.

Что, и произвольную, получается, побоку, раз уже все, что хотел, получил?