— И ты не взял спортивную форму.

— Думаю, можно устроить, чтобы нам добыли и то, и другое, — я догадался. Он хотел кататься вместе. Параллельный прогон, комментариев из-за бортика ему хватало и на соревнованиях.

В конце концов, мы взяли пару для меня, и я просто снял пиджак и галстук и закатал рукава рубашки. Юри переоделся в свой старый спортивный костюм. На каток мы попали только через час. Работники катка, покрутив пальцем у виска, оставили нам две верхних рампы, которые освещали центр льда ровно и тускло.

— У нас примерно час до того, как придут уборщики и шлифовальщики.

Юри кивнул, затягивая шнурки.

— Твои брюки…

— Я не буду прыгать, — я хлопнул по бедрам. Брюки явно не были готовы к испытаниям, но я, с другой стороны, тоже был к ним внезапно сегодня не готов.

Мне хотелось в отель, в покой, где Юри, попав в свою зону комфорта, расслабится и успокоится, прекратит отыгрывать… вот это вот. Что бы это ни было.

Метка молчала, значит, не все было плохо.

Как я быстро привык на нее полагаться, вы поглядите.

Мне хотелось поговорить.

Мне хотелось показать ему буквы на своей коже, чтобы он обалдел — он наверняка обалдеет, он сядет на кровать, закроет рот руками — он часто так делал. Он, скорее всего, если не заплачет, то вид будет иметь совершенно потерянный. А потом он покраснеет. А потом… а потом дотронется, как ребенок, которому надо обязательно потрогать все руками, иначе — показалось, не было ничего. Проведет пальцами, накроет всей ладонью. И мне не будет больно. Мне будет… наоборот.

Я уже не мог дождаться. Я не хотел… здесь. Я вообще не хотел связывать это все с катанием, меня так заебал этот язык прыжков и дорожек, взглядов и терминов, медалей и программ.

Если бы я не катался, я бы не нашел Юри.

Но устать-то я мог, правильно?

Юри выехал на лед, он никуда не торопился, дорожку сделал медленную и внятную, вкрадчивую, глядя под ноги, отставив руки назад, напрягшиеся до дрожи.

Я смотрел.

Эта дорожка была из середины произвольной, Юри ей особенно гордился.

Юри остановился, а потом оттолкнулся и понесся к другому концу арены, набирая разгон. Он собирался прыгнуть.

Тройной тулуп, легкий, чистый, без помарок.

Я помнил, что выносливость Юри — его самое сильное качество, ни одну из его ошибок нельзя было списать на усталость физическую. Я давно понял, что косячит он только тогда, когда в голове раздрай.

И все равно хотелось спросить — как ты после выступления?

Неужели тебе не хочется лечь, вытянуть руки и ноги, поесть?

Юри остановился у бортика и привалился, упираясь руками. Я смотрел на его спину под футболкой. Лопатки ходили от дыхания.

— Теперь ты. Пожалуйста, — голос у Юри был хриплый, наждаком по коже.

— Хочешь посмотреть на меня?

— Хочу.

Юри обернулся, оттолкнулся от бортика, качнулся вперед.

Я разогнался и прыгнул, без разогрева, без растяжки — я был уверен, что упаду, но сальхов получился аккуратный. Я побаивался опираться на правую ногу — но она не болела. Совсем.

Юри смотрел расширившимися глазами, он забыл снять очки.

— Еще.

Он должен был точно знать, как его слова работают. Конкретно это слово. Нельзя пользоваться такими — на грани фола — приемчиками интуитивно, только со злым умыслом.

Я облизал губы — смотришь, да? Отлично.

Я сделал кораблик, потом каскадом — тройной тулуп и лутц. Ногу кольнуло, я качнулся.

Когда я повернулся, Юри был ближе, чем я запомнил. Он подъехал бесшумно, остановился вплотную, и черт, он же не был совсем идиот!

— Ты знаешь, да, что скорость движения конька в развороте при выходе из прыжка примерно шестьдесят километров в час? И все тебе в живот прямо лезвием…

— Виктор, — Юри поймал мою руку и потянул, разгоняясь, я покатился следом, разрешая вести, я чувствовал кольцо на его руке.

Он отпустил меня, и мы сделали параллельную дорожку, два кораблика, либелу, флип — я следил, чтобы он был достаточно далеко.

Я позволил себе катиться, как придется, бездумно, как на душу ляжет.

Юри на своей половине делал то же самое, и я задумался, стоит ли с ним вообще говорить о метках? Такое ощущение, что он и так знал. Он не отставал ни на секунду, он повторял все с ювелирной точностью.

Да ну, бред. Никто не читает мысли.

Юри отдыхал, обняв себя руками и подняв голову к потолку. Я следил за ним, скосив глаза, чувствуя, как намокает рубашка между лопаток, и как неудобно трут брюки, пошитые совсем не для катка.

Он повернул голову и посмотрел на меня. Оттолкнулся, уронив руки, медленно поехал ко мне, я поймал его за плечи вовремя, чтобы он меня не сшиб — скорость уже разошлась.

Юри был весь горячий, разогретый прокатом, лоб влажно блестел, волосы все еще были убраны назад, сцепленные остатками геля и лака.

Он поймал мое лицо ладонями, скользнул по шее, по плечам, огладил руки и задел кончики пальцев.

— В чем дело?

— Ни в чем, — Юри моргнул, включая дурочку, улыбнулся. — Все хорошо.

Ладно. Скажешь потом. Может, наши «потом» даже совпадут — да, я уже был избалован связью.

Какой там, я был ебанут, как человек, который очень долго себе что-то запрещал, а потом сорвался, мне мерещились доказательства в любой ерунде, когда мы смотрели друг на друга, когда мы, казалось, думали одинаково.

Или об одном и том же. Вот как сейчас.

Я качнулся — он поймал, притянул, поцеловал куда-то мимо рта, в щеку, в висок, обнимая за голову и ероша мои волосы.

Как шею свернуть хотел, ей-богу.

Тыкался в лоб, прижимался к шее, скользил губами по линии подбородка, на запчасти разбирал и каждую рассматривал.

— Юри, — я задохнулся от такого напора, — Юри.

Юри потянулся и поцеловал в губы, перехватил свое имя, почти укусил.

И опустил руку сразу, сдавил прямо через штаны. Я, кажется, вскрикнул в его рот — я не помню и не понял, так в голову дало все и сразу.

Юри осел на лед и потянул меня вниз, к себе, потом толкнул в плечи, обхватив рукой за затылок. Он хотел, чтобы я улегся на лед.

— Прямо так?

— Да, — Юри согласился, даже не покраснев. — Так.

Он был такой дурной, что я больше спорить не мог. Лед жег лопатки через потную рубашку, Юри придерживал мою голову, чтобы я не разбил, так же бережно, как грубо придавливал меня, терся всем телом, бедра к бедрам, коньки неуклюже сталкивались, цеплялись друг за друга.

— Юри, погоди, мы так покалечимся.

Это было что-то совсем запредельное, больное — он всерьез собрался на льду трахаться?

Проблема с Юри была в том, что он всегда говорил всерьез. Шутил он очень редко и внезапно настолько, что это скорее было исключение, подтверждающее правило.

Он задыхался, целуя меня, подбородок, шею, грудь под рубашкой. Скользнул носом по соску через ткань, и меня вдруг подбросило. Я все-таки приложился башкой.

— Юри, блядь!

— Подожди, — он появился в поле зрения, красный, с огромными шалыми глазами, — сейчас.

— Вернись, — я не дал ему опять куда-то деться, сгреб за волосы, чувствуя, что склаблюсь до ушей, когда он задышал чаще, выгнулся. Вот так лучше. Засранец.

Он сжигал меня, даже когда просто стоял надо мной на четвереньках, прогнув спину, замерев, когда я задрал на нем футболку и заскользил ладонями по груди и животу.

Лед меня бесил. Нельзя было двинуться нормально, нельзя было перевернуть его и уронить на спину, нихрена было нельзя.

Юри зашипел, прикусив губу, когда я царапнул его затылок, спустился пальцами по спине.

У него стоял, натягивая просторные тренировочные штаны, у меня тоже в глазах темнело — брюки на мне были узкие, пригнанные точно по бедрам. Издевательство.

Я уже сам никуда не хотел, я уже совсем не возражал. На льду? Пожалуйста, действительно, почему бы и нет, давай все измажем, давай уже не оставим ни тебе, ни мне ни местечка, куда можно сбежать, где можно не думать о нас с тобой. Очень умно, Юри. Сам придумал?