Расстановка баллов у нас не самая грустная. Если половина наших друзей сегодня помрет в своих постелях — еще лучше.

Мысли были неспортивные, но это был мой первый тренерский финал, а золото я хотел так, как никогда себе его не хотел.

У нас был Джей-Джей с его заоблачными цифрами и Юрка с его отсутствием тормозов.

У меня был Юри, который хотел четверной флип. И не мог.

Яков бы мне голову открутил. Сказал бы — да бы ебанулись. Оба. Может, еще один четверной засунете куда-нибудь? Давайте, сразу его на лед с разворотом выбросим, через борт еще?

— Верите ли вы в удачу, мистер Кацуки?

Юри смеется, и не все понимают этот смех, он не сразу нагибается к микрофону, и держит еще паузу, не очень длинную, но достаточную, чтобы русский пресс-агент быстро глянул на часы, а девочка из французской сборной показательно зевнула.

— Когда мне было восемь лет, я сломал ногу, играя с друзьями на школьном стадионе. Это была середина сентября, и меня записали в бейсбольную команду. Мне пришлось пролежать дома два месяца и потом еще пару месяцев ходить с костылем. За это время я от скуки пересмотрел все видео с катанием русской сборной, и так насмотрелся, что после костылей мне сразу купили коньки. Как вы думаете, я верю в удачу?

Засмеялся даже Яков, хмуро восседающий в конце длинного стола. Я нагибаюсь к микрофону:

— Ты что, действительно сломал в детстве ногу?

— Ты что, действительно думаешь, что на ваши выступления можно смотреть два месяца? — это Крис, он подмигивает мне и репортерам под громкий хохот и аплодисменты.

Юри улыбается мне и чуть кивает.

Можно умом ебнуться, дожидаясь выхода на лед, даже если вы первый в очереди, а до конца общего прогона — три минуты.

Две. Уже две.

Мари и Минако орали с трибун, как ненормальные, Юри обнял их перед выходом обеих разом, из-за коньков он был высоким, поэтому говорил свое прощально-священное что-то в их макушки. Я смотрел издалека.

У Юри набралась нехилая толпа на трибуне, половина этих людей была не испанцами. Кто-то даже по-русски орал.

Я хотел показать Юри, сколько их приехало и пришло, но не успел, а потом и понял, что не требуется.

Юри был спокойнее меня. Не этим своим решительным похуизмом смертника — что-то новенькое. Юри не спешил и не боялся, и я вдруг вспомнил, как его трясло вчера у церкви.

Не знаю, что он думал, что ему снилось, как он успокоился, но… моя нога вела себя тихо с самого утра.

Я хотел погладить его по волосам, дотронуться до затылка, но не стал пока — взял за руку.

Поцеловал прямо в поблескивающее поверх костюма кольцо. Я уже видел, как его снимают несколько операторов крупным планом, и Юри не прячет руку.

Вот и хорошо.

Вот и замечательно.

Юри поднял к губам кулак, замерев посреди льда, и закрыл глаза.

Страшно было то, что у себя в безопасности я сделал то же самое.

Еще страшнее — что я мог все испортить.

Если мне не померещилось, если у нас была эта проклятая связь, то то, как я грызу тут локти, будет у него в коленках дрожью отстукивать.

Хоть на задницу сядь и медитируй.

Или прыгай тут за заграждением сам, чтобы он на коннекте вывез.

Прекрати.

Он все сделает.

Ты сам сдал пост, теперь стой и смотри.

Смотри во все глаза, не моргая.

Юри поплыл по нотам, он вывел чистую дорожку, кораблик, еще дорожку, мою гордость, его козырную карту, его огромную любовь. Только Юри мог выбрать самый простой элемент и подать его так, чтобы хотелось перематывать, в скорости, в шагах он был просто больной, страшный, и все работало на это — от костюма до телосложения. Его полет был не в прыжке, в том, как он идет по льду.

Я понимал это, я очень хотел, чтобы все понимали, хотелось бегать и трясти людей — ты это видишь? Ты на это смотришь?

Тройной аксель чуть меня на лед не выкинул, так я подскочил, четверной сальхов — хлесткий, легкий, мы рисковали, ставя их так, друг за другом, но рисковать оба любили и не боялись, в первой трети Юри был свежий и как раз бешеный.

Вращение было безупречное, попало в музыку лучше, чем в Москве, я почувствовал, как по залу катится дрожь — так он обнимал себя, так гнулся.

Потом еще дорожка, отдых, внимание на руки — я даже не залипал, так боялся, смотрел, как идут ноги, как он набирает скорость и готовится.

Прыгает тройной тулуп. Я заорал — чуть не матом. Оператор, из тех, что поближе, глянул с пониманием.

Скорость была хорошая, все было хорошее, четверной — нет.

Не упал, но лед задел.

Ушел во вращение, прогнулся, дорожка, выпрямился.

Замер, выгнувшись — я видел, как он задыхается, как ходит грудная клетка вверх и вниз.

Сел на лед. Потом лег лицом вниз.

Я медленно пошел к бортику, там, где он выйдет.

Нога не болела.

Сердце зато отказывало к чертовой матери. Вот ведь. Прыгал он, а допрыгался я.

— Вставай.

Юри лежал, согнувшись, уткнувшись лбом в лед. Я чуть кулаки ногтями не вспахал.

— Вставай, давай ко мне, ругать не буду, не за что.

У меня стучало в висках и в горле, Юри медленно поднялся, поехал ко мне, подобрал традиционного пуделя и букет — маленький, из тюльпанов и роз.

Двигался он рассеянно, как будто спал стоя.

Выпал из коробки на меня, выпрямился, повис, снова встал ровно.

— Уедем в отель после результатов сразу, не будем смотреть?

Я говорил в его висок. Почувствовал, как он улыбается.

— Нет. Останемся. Но напьемся потом в хлам.

Я не стал ему напоминать про произвольную завтра. Я просто хотел, чтобы он успокоился. Или чтобы я уже успокоился.

Или чтобы оператор уже отъебался и не снимал, как я обнимаю его. Как веду к скамейке и усаживаю, как обтираю полотенцем мокрое лицо и волосы, как я пялюсь на него, как ненормальный.

Два человека на экране, висящем прямо над нами, Виктор Никифоров и Юри Кацуки, вели себя вполне прилично. Волновались, дожидались баллов, старались не смотреть друг на друга.

Мне они нравились.

Я не люблю себя на камере, никогда не пересматриваю собственные прокаты и интервью.

Юри, судя по быстрому взгляду на экран, тоже себя на камере не любил.

Ногу дернуло. Девяносто семь и восемьдесят три.

Я катастрофы не видел.

Юри, судя по всему — еще какую.

Я поморщился — как топором по лодыжке дали. Какой ты умница, Юри, прямо с ума сойти.

Все, что творилось сейчас, вполне доказывало, что я зря сижу, как идиот, и молчу.

Юри замер, уставившись на каток. Там катался Пхичит.

Юри смотрел, шевеля губами и подавшись вперед.

Я поднял руку, чтобы похлопать его по спине.

Нет.

Пусть. Потом.

Пусть он досмотрит.

Уже то, что он больше не боится наблюдать за конкурентами, дорогого стоит.

Я тоже перевел взгляд на каток. Музыка мне не нравилась, но она шла Пхичиту, как влитая, как хороший костюм, она выворачивала его сильные стороны так, чтобы их постоянно было видно, а еще — подчеркивала лицо. Пхичит отлично отыгрывал.

Я скосил глаза — Юри улыбался.

Пхичит остановился и замер, дожидаясь аплодисментов, потом спрятал лицо в ладони. Ему аплодировали стоя.

Отлично, спасибо.

Сейчас.

Я повернулся к Юри — Юри смотрел на меня с той же легкой, спокойной улыбкой, что и на Пхичита. Мне бы его спокойствие.

Наверное, ногу тут оголять и вываливать не стоит, но можно сделать кое-что другое.

Все гениальное просто. Берешь и обмениваешься автографами.

— Юри, слушай…

Лавка под нами дрогнула и подпрыгнула, и я тут же вспомнил землетрясение в Сикоку, но это был всего лишь Юрка.

— Долго тут сидеть будете? Дебилы.

Расселись мы действительно зря.

Юрка дернул плечами и ушел к выходу. Он катался следующим. На его спине поблескивали тонкие перья и капли стекла, волосы, гладко вычесанные, лежали на плечах.

— Удачи, — крикнул Юри, и я тоже крикнул: