— Начал?

— Начал, — согласился Юрка. Я все еще не разрешал себе улыбаться, хватало с нас одного буйного сумасшедшего на одну набережную. — Подъехал на мотоцикле. Спас от толпы фанаток. Оказывается, он пять лет меня помнил и ждал, пока я…

— Вырастешь? — спросил я мягко. Тут-то Плисецкий и рванул. Я стоял слишком близко, я был слишком расслаблен, чтобы среагировать.

Он ударил без замаха, потому что расстояние было миллиметровое. Кто ж тебя, дурень, драться-то учил?

Не я, и слава Богу. Даже больно не было, просто желание удавить, или хотя бы башкой о заграждение пристукнуть, ударило в голову. И тут же отпустило. Левая щека загорелась.

— Останется след — я тебя убью, — я был очень спокоен. Чем больше Юрка бесился, тем спокойнее мне делалось.

— За рожу боишься, педрила, — Юрка рычал, и мне казалось, что от бессилия.

— Давай, золотце, я тебе нос разобью и посмотрю, как ты с Агапэ выкатишься, м? И увидим тогда, кто педрила, кому Лилия Сергеевна будет пластырем мордочку чинить.

Не казалось. Действительно, от бессилия. Юрка прикусил губу так, что вот-вот — и кровь брызнет.

Я постоял, а потом сделал кое-что, чего, возможно не надо было делать.

Я обнял его, вдавил в себя, не обращая внимания на сопротивление.

— Ты, Юр, не теми величинами гомосексуализм измеряешь, по-моему, нет? Дело ведь не в отношении к тому, как я выгляжу. Ты нашел, где маскулинность искать, мальчик. Давай еще костюмы сравним, у кого больше перьев?

— Чтоб ты сдох, — Юрка не плакал, он был не такой, чтобы плакать в человека, которого больше всех ненавидит.

Хорошо сказано.

— Успею, — пообещал я. — Давай-ка, я угадаю. Он тебе понравился.

— Завали, — Юрка, наконец, додумался ударить меня кулаком в живот, и я его выпустил. Он отвалился, чуть не упал — так хотел вырваться, — повис на перилах. Я тоже для приличия согнулся, удар был не сильный, но талантливый. — Это все ты, мудак.

Вот тут я заржал. Нет, Юра. Это все ты. Думаешь, я никогда не хотел, чтобы ты случайно и скоропостижно сдох, ребенок? Думаешь, ты в моей жизни так, проездом, и ничего не помял, не потоптал, не повернул?

— Что такое?

— Он мой друг, — Юрка отвернулся к морю и глубоко вдохнул.

— Я знаю.

— Заткнись. Мне не нужна ни твоя помощь, ни твои советы, ни ты сам.

— Я знаю.

— И лучше бы ты вообще не лез.

— Да я и не…

— Нахуя ты мне про эту ебучую метку сказал? — голос вдруг сорвался.

Я не стал подходить и заглядывать в лицо. Сочувственно трогать за плечо, хлопать по спине.

Я, и правда, никакого права не имел лезть, имея на руках свою такую же невразумительную ситуацию. Но все же — у Юрки, должно быть, припекло на совесть, если он вот так сорвался.

— Ты с ним об этом не говорил?

— Не твое дело.

— Нет, значит. Проверяешь. Твой ли человек. Без вот этих вот буковок — сам, да? Систему сломать решил.

— Отъебись.

— А потом ты садишься на его мотоцикл, — я подошел совсем близко и заговорил шепотом, тоже глядя на море, — сзади него, да? И, поскольку вы оба парни, а ты у нас еще и брутальный, самодостаточный и мужественный, и ни разу не гомик, это ведь так важно, ты сначала держишься за что угодно, только не за Отабека.

— Сдохни, а?

Всенепременно, мой маленький.

— Но потом он набирает скорость, и удобнее всего, сидя на мотоцикле, держаться за водителя. И всем телом прижиматься. Прямо животом к спине. Через тонкую такую футболочку в леопарда, м?

— Заткнись, пожалуйста, — Юрка поднял на меня глаза. Я сдался.

— Прости. Конечно.

Стыдно мне не стало. Жаль его? Нет, я его уважал, а жалость — это та еще отрава.

Просто меня в этом и правда было уже достаточно.

— Иногда метка — это только метка. Ты не обязан ее слушаться. Дождался, посмотрел — не понравилось, пошел дальше. Понравилось — остался. Не дождался — ну и отлично, свободный человек.

Юрка сопел. Слушал.

— Тебе что, до Отабека кто-то запрещал с людьми нормально общаться, что ли? И после него — в монастырь?

— Какой ты умный, — Юрка снова завесил лицо, ковырнул коротким ногтем бетонные перила. — Охуеть можно. Никогда не ждал, никого не искал, да?

Нет, конечно.

— Да. Представь себе. Не искал, не ждал, не верил. Не жалею, не зову, не плачу…

— Пошел ты нахуй, — Юрка тряхнул головой. Я фыкрнул:

— В ближайшее время, не извольте волноваться.

Юрка шарахнулся и вдруг так покраснел, что я умилился.

— Я даже не знаю, как тебя послать-то, чтобы ты не обрадовался. Пиздец.

— Да. И это очень удобно. Еще удобнее — самому ходить, куда хочешь. А не куда посылают, Юра.

— Гениально.

— Пользуйся.

— Это у нас твоя работа. Пользоваться, — Юрка, наконец, попал в цель, и радостно замолчал.

Я собирался вообще перестать с ним однажды разговаривать. Всякий раз это плохо кончалось.

— И что, так теперь всегда будет, да? — Юрка вдруг зазвучал совсем ребенком. Я устыдился своей ненависти почти тут же, и следом своей мягкотелости. Юрку было дешевле избегать, в самом деле, манипулятор и сволочь.

— Как?

— Метка эта долбанная. Такая… реакция.

— Нет.

— Правда?

— Если вы не ударитесь в парное катание, естественно. Или еще в какой контактный спорт.

— Блядь.

Юрка развернулся рывком. Вдохнул-выдохнул. Дернул головой. Потом накинул упавший капюшон, сунул руки в карманы и очень быстро ушел.

Я смотрел, как он шагает, почти переходя на бег. Вспомнил слова Якова — как хорошо, Витя, что у тебя своих детей нет.

То, что у Якова не было своих детей, угробило его брак. Яков таскал домой чужих — меня, Поповича, Милку, теперь вот Юрку. Нянчился, решал личные проблемы, расшибался.

А Лилия своих детей хотела.

Не то чтобы у них не получались дети, я уверен, там было все в порядке. А вот в голове — не все.

Посмотрите на меня, я такой адекватный, разумный, здоровый человек. Потрясающе.

Я потер лицо руками, потом зашагал обратно в сторону отеля.

В во второй трети надо убирать этот ебаный тройной сальхов. Юри же убьется к чертовой матери и убьет программу. На двух последних тренировках не получилось ничерта. Четверной флип — добавить.

Нам нужно золото.

Ему нужно золото.

Он у меня доверчивый. Почему-то из всей иносказательной ереси, которую мы друг другу выдали, именно в последнюю верилось и мне, и ему.

Круто, а? Поженимся, когда выиграем золото.

Я думал, меня выведут во двор и будут долго бить.

Это был самый странный способ среагировать на вчерашний финт Юри — подыграть.

Это чувство, когда тебя выгоняют на лед, на общий открытый разогрев, и вдруг играет музыка и осветитель выцепляет прожектором именно тебя, и именно твоего соседа, и зал орет и хлопает, и все вскакивают, и лучшее, что ты можешь сделать — лучшее для себя, для карьеры, для медиа, для спонсоров — это схватить соседа за руку и сделать если не поддержку, то хотя бы выброс.

В следующие два дня интернет — ваш. Вы супер, вы умницы, вы просто любимцы публики.

Юри в этом всем дерьме — осветитель. Не партнер.

Я не подкачал.

Я слишком к нему строг, да? Он просто не умеет говорить прямо. Ни про задницу, ни про любовь.

Прямо как я.

Все очень просто, не умеешь говорить — покажи. Неважно, любыми средствами, у меня их завались — от Эроса до этих долбанных медалей и колец. Театрально, иносказательно, литературно — но мы же поняли друг друга?

Встань на колени и отсоси — куда уж яснее-то.

Хороши же мы будем, если не научимся нормально разговаривать.

Я пошел быстрее, утро было холодным, а у берега — еще и сырым.

До будильника Юри было двадцать минут.

Тройной сальхов лишний. Однозназно.

А четверной флип, мой четверной флип, который он умудрился вкрутить в произвольную, но в короткой не посмел — как песня.

Он просил меня. Сам. Вчера на тренировке. Ночью. В Хасецу. Показывал мне записанные баллы остальных участников. Как с ума сошел.