— Картина маслом. В буфете сегодня ел?

Юрка открыл глаза и улыбнулся от уха до уха — так зло, что я тут же успокоился. Выживет.

— Иди ты нахуй, Вить.

Я присел и отнял его руки от живота — ледяные. Хотел глянуть, Юрка как-то жутко дернулся всем телом и взвыл, уставился как на врага.

— Не трогай!

— Да что ты сделал-то?

— Да упал, — шепотом пояснила Мила, — заорал благим матом посреди дорожки, рухнул и не встал, я так поняла, нога подвернулась.

— Тьфу ты, а с животом что? Язвенник?

— Мой дед готовит как Боженька, — Юрка морщился, глядя в потолок зала, — я здоров. Приходи как-нибудь на ужин… Или на обед…

Я встал и огляделся, поймал ошалелый взгляд Поповича, снова на Юрку — тот смотрел, как будто чего-то ждал, глаза у него были стеклянные, поплывшие от боли.

— Нога, значит, в порядке.

— Да, конечно, — прошептал Юрка, — я бы не упал, если бы не пузо, с ним какая-то херня, Вить… Прихватило. Как кипяток в желудке.

— Аппендицит может быть, — зашептал кто-то.

Юрка уставился в мое лицо с ужасом и помотал головой, как будто я мог отменить его аппендицит.

— Помогите мне, я его подниму, — мужики засуетились, подтолкнули под плечи и в спину, придержали коньки, помогли взвалить его на руки и самому не навернуться.

— Поддержка, ты посмотри, моя ты Бережная, — пробормотал я на ухо Юрке, и ухо загорелось, как спелое яблоко.

— Зачем ты всегда такой мудак?

Какой я мудак, Юрка, я хороший дядька, который несет тебя на руках в закат, хотя мог бы сейчас проводить отличный вечер на диване с красным вином и ПорноЛабом.

Нам помогли выйти за бортик, открыли все двери, когда я понес Юрку по коридору, стало совсем тихо. Я поставил его у стены и удержал за плечи, кивнул на дрожащие руки, опять прижатые к животу:

— Показывай.

— А еще чего не хочешь? — Юрка аж взвился. Я вздохнул. Может, с тренерством я тороплюсь, не удавлю ли я его часом однажды?

Он постоял, сопя, потом отнял ладони — водолазка прилипла к мокрой от пота коже. Он со свистом потянул воздух и вздернул кофту и майку сразу до груди — рывком. Зажмурился.

Я постоял, читая надпись поперек бледного плоского живота — ровную, круглым крупным почерком, красивую и вполне четкую.

Юрка разглядывал мое лицо.

— Что там? — голос его вдруг стал тоненьким. — Что там?

Я почувствовал себя хирургом, который сообщает пациенту про смертельную болезнь.

Имя и фамилию эти я знал, и сравнительно неплохо знал. Недурно, очень даже недурственно получится. Завидую белой завистью.

Юрка качнулся и начал медленно сползать по стене, я едва успел его схватить и прибить обратно, придавил всем своим телом, сам не зная, почему так было надо.

Я столько не могу себе объяснить…

— Да блядь, — буркнул Юрка мне в грудь. Я обнял его за растрепанную башку. И из всего плохого, что я мог сказать, я сказал хлеще некуда:

— Расслабься. Там не я.

— Ну охуеть теперь, — я чувствовал, как Юрка дергается и пытается меня оттолкнуть, и чувствовал, как его трясет, наверное, он собирался зареветь.

О, я его отлично понимал.

========== 3. ==========

Скажи, узнать мы смогли откуда,

Узнать при встрече смогли откуда,

Что ты — моя, а я — твоя

Любовь и судьба?

«Ищу тебя» из старого фильма «31 июня».

В оригинале ее пела Анциферова, потом, сравнительно недурно, в конце девяностых, Долина.

Потом, на малопопулярной записи, Леонтьев.

Ничего из этого не подошло.

Я вспомнил о своем однокурснике с юридического, который бросил учебу на третьем курсе и ко всеобщему шоку ушел в консерваторию. Доморощенный гений, сумасшедший Ленька Красиков, провалился в оркестровую яму — так говорили про его уход. В лучшем случае.

Я посидел, щелкая по клавиатуре, снял наушники.

Яков будет орать, как ненормальный.

Его всегда бесила эта моя привычка — сначала найти музыку, а потом на нее уже лепить программу.

Старая гвардия делала иначе.

Я видел, как Юрка долго и задумчиво перебирает мелодии, тайком, а потом, полосуя лед, шевелит губами — продумывает. Он рос «моим», я тайно потирал руки.

Песня мне нравилась, но что-то было в каждой из существующих версий не то.

Что мне было надо — детский академический хор на это все дело, или оркестрово-оперную обработку, я не знал сам. Знал только, что пойму, когда услышу.

И еще знал то, что для последней программы это будет в самый раз. Не такая нежная, светлая как «Будь ближе» — но наконец-то настоящая.

Потому что — какое, блядь, ближе, Никифоров, это ваша программа — она что, про Маккачина?

Другое дело — вполне очевидное объявление, которое прогремит на весь интернет и покажется по кабельным — Ищу тебя.

Я смотрел на Юрку, который метался теперь со своей надписью, как идиот, смотрел на Якова, который делал вид, что не сверлит меня заботливым взглядом, когда я не замечаю. Смотрел на Гошу, который в очередной раз был счастлив, как в последний.

Гоше вообще замечательно свезло, имя у него на плече было что надо — Анна Иванова.

У меня была причина что надо — я устал, я боялся смачно сесть на зад, я знал, что выгорел и больше всего в жизни не хотел измельчать. Не так, чтобы это было заметно.

У меня появился повод — прогреметь и уйти, дожидаться спокойно, тренировать Плисецкого, может, вспомнить, как когда-то хотел быть поваром, ресторан открыть…

У меня была музыка.

Через неделю была и программа. Яков рвал и метал ровно пару минут, а потом хмуро кивнул на лед — покажи, что уж там.

До обнародования списков распределения были какие-то три месяца.

Я готовился к уходу, как моя баба Света к своим похоронам, не зная даты, но зная неотвратимость.

Мне даже нравилась своя скрупулезность.

Я буду в красном.

Это точно будет камерный оркестр, Леня устроит. Лене я всегда нравился, мы как будто оба чуяли, что ни один из нас не станет юристом.

Когда я до такого докатился?

Я все еще был верен себе — убивал двух зайцев одной лопатой.

Но что это были за зайцы… Никифоров, это днище.

Казалось бы, каким образом может фигурист злоупотребить своим положением?

Не протащить детей друзей в фигурку. Не толкнуть на сторону списанные коньки. Не свистнуть пару пачек запрещенных таблеток.

Нет, блядь. Воспользоваться своей медийностью, чтобы передать личное послание, которое, может быть, даже не дойдет по адресу.

Любви все вpемя мы ждем, как чуда,

Одной единственной ждем, как чуда.

Дорожка, быстрая, сумасшедшая, длинный проход с раскинутыми руками — о, моя былая шевелюра пригодилась бы.

«Смотри, сволочь, на меня.»

Скажи, а сколько пpишлось скитаться,

Сpеди туманных миpов скитаться,

Затем, чтоб мы, с тобою мы дpуг дpуга нашли.

Я сделаю двойной и тройной сальхов сразу, перелечу из одного прыжка в другой. Подниму голову и посмотрю прямо в камеру, не видя ее.

«Найдись уже.»

Всегда быть pядом не могут люди.

«Я не хочу остаться один.»

Всегда быть вместе не могут люди.

«Мне всегда было хорошо одному, но что-то пошло не так.»

Hо все ж тебя я ищу по свету,

Опять тебя я ищу по свету,

Ищу тебя сpеди чужих пpостpанств и веков.

Ладно. Признаю. Период был такой, на весну я всегда реагировал странно — еще за три месяца до ее наступления.

Я скатился.

Яков назвал бы это емким «наконец-то». Я до сих пор могу выловить в мутной каше, которую представляли тогда мои мозги, один очень красочный вечер у меня на кухне.

Расклад стандартный — Яков пьет, я говорю, и в какой-то момент мне кажется, что это больше не Яков, это моя бабуля, Царство ей Небесное.

— Лучше бы его вообще не было. В чем смысл, дядь Яш, если ты знаешь, что он есть, но не можешь точно сказать, кто это? Всех, что ли, догола раздевать?

— За тобой не заржавеет, — Яков смеется и смотрит на меня ласково.