С другой стороны, сложно считать незнакомым мужика, с которым ты жарил пьяное танго на глазах сотни людей.
Сложно считать его незнакомым после всего, что я сделал с ним в своей голове, да?
Вот каким бы я ни был за всю свою жизнь — я никогда не был сентиментальным. Тут, скорее, наоборот — Яков в глаза, остальные за глаза припечатали без особых стараний даже с моей стороны — ничего святого.
Ничего живого.
Хватит, я уже пробовал.
Мне не понравилось.
Я могу ждать мифического Меченного, и в глубине души надеяться, что это какой-нибудь одноногий негр из Бруклина, который, к нашему обоюдному счастью, никогда оттуда не выползет, и потому я могу творить что хочу, прикрываясь блаженным одиночеством. Красота похуизма абсолютна, холостая жизнь не тяготит, тут наоборот…
Он не вспомнил.
Глянул затравленно и спрятался за очки. Пробежал в аэропорту на свою забугорную регистрацию, здравствуйте, до свидания, вам налево, в Барселону, нам направо — в Детройт, у меня посадка через полчаса, извиняйте, а вы, собственно, кто, помимо того, что вы Тот Самый Никифоров?
Ну и слава Богу. Или кому там слава…
Пятое золото я помню до боли отчетливо. Яков поймал меня после выхода с кисс-н-тирз, взял за плечи, глянул в глаза:
— Я, может, пропустил чего на утреннем прогоне?
Я знал, о чем он, мой бедный заботливый дядя Яша.
С правой ногой творилось некоторое дерьмо. Как не своя, отстегивалась, от щиколотки до бедра, похоже было на дрянное такое растяжение. Я все думал, что рухну вот-вот, журналисты позже назовут мое выражение лица «высшей степенью единения с музой и внутренним голосом»… Я забинтовал ее потуже — если внимательно смотреть запись выступления, можно видеть, что у великолепного Никифорова одна нога чуть толще другой. Да кто на это смотрит — с фигуристами чего только не случается.
— «Автограф» что-то печет, — я соврать просто не успел, да и смысла не видел. Яков, конечно, из тех, кто за своих «сукиных детей» поедет звезды если не с неба рвать, то с Голливудского бульвара отковыривать. Но что он сделает? Устроит всем людям в спорткомплексе допрос с пристрастием? Я выпрямился, осклабился до ушей:
— Давно так не было, наверное, где-то в мире мой миленочек об комод мизинцем ебанулся…
— Сам ты ебанулся, — Яков вдруг сгреб меня медвежьей ручищей за шею, за плечо, повел, как не победителя, а как будто я со всех сторон проебался.
Как будто я тоже Кацуки Юри. Cмотрел я, как он сидит на своей лавке скукоженный, жалкий, голову обнимает, и сколько его тренер не бьется — толковый мужик, я его знал, — все никак не добиться.
Мне тогда любопытно стало — что ему Юрка в туалете сказал? Чего не поделили?
— Когда ж ты уже успокоишься, — пробормотал Яков мне в волосы. Я попробовал дернуться — бесполезно, как в тиски. Здоровый.
— Да я что, я-то всегда спокоен, ты ведь меня лучше всех знаешь.
— Кто у тебя там? — спросил он грубовато, и мне стало тошно. Жалеть? Меня? Да иди ты ко всем херам, дорогой мой.
— Говорят, мальчик, срок маленький, обождем — узнаем точнее, — я заржал, когда Яков выругался и оттолкнул меня, всплеснул руками.
— Узнаю брата Колю, выживешь, — буркнул он и ушел, отмахиваясь.
Я умиленно разглядывал его спину и думал, как же я замечательно залетел. По-другому и не скажешь. Въебался по самые помидоры. Просто с разлету так смачно вмазался, мозги по всему льду.
Из всего этого просто потрясающе получалось кое-что интересное.
На этом увлекательном приеме был кто-то… мой. Кто-то, кто смотрел на меня, узнавал, оценивал, тот, для кого я всю жизнь лепился, обтесывался, тот, кого я ждал.
И я не узнал этого охуительного человека в толпе.
Я скакал по танцполу с этим Кацуки, как молодой козел. Думал о сексе, думал о себе — и только о себе, — о любой мелочной, ненужной хуйне.
Прошел мимо, не рассмотрел.
А теперь метку раздирает дурниной, хоть бегай и кричи — выходи, где ты, тварь? Вот он я, весь твой, кумир миллионов для тебя одного, или одной, ты хоть кто, блядь тебя заеби? Женщина, мужчина, старый, молодой, белый, черный, толстый, худой — мне насрать уже.
Скажи мне, что ты хотя бы смотришь на меня. Смотришь мои выступления. Считаешь мои медальки.
У меня ведь только они и есть. Коньки да медали. Ну и еще моя рожа блядская, никто не жаловался, и огромная однушка в центре Питера, не Москва, конечно, но это дело наживное.
Я три языка знаю, у меня отличная наследственность, я проверяюсь у венеролога раз в месяц, я почетный донор крови, я умею готовить, я чистоплотный, я не пью, не курю, я же спортсмен…
Я нахуй не нужен никому. Я стареющий мудак, у меня ничего за душой.
Скажи мне, что ты хотя бы смотришь. Погладь мой эксгибиоционизм. Мне очень надо.
Стыдный это был период.
Сидел неделю бобылем, разложив свои медали, как дурень фантики, на своем невъебенном диване из телячьей кожи. И пялился, то на них, то на ногу. Нога успокоилась через пару дней. Поныла еще, если подумать, и не такие травмы были, чего расклеился-то.
Кризис просто, опять Крис прав.
То на медали, то опять на ногу.
Имя и фамилия — нет, подпись, «К», уползшая в длинный невразумительный росчерк, и такая же то ли «У», то ли «И».
Как будто жалко было нормально написать, в самом деле.
Пересматривал свои старые видео, гладил Маккачина — бедная псина чуть не чокнулась со мной, бодала в пятку мокрым носом, скулила… стыдно, в общем.
Ладно, хоть пить не не додумался. Это было слишком мелко. Я додумался до чего покруче, это же я.
Нахуй спорт. Нахуй все это. Не надо ждать тридцати, уйду, пока могу ходить, так сказать, пока это получится красиво сделать.
Яков одобрит.
И опять меня Юрка вывез.
Я давно на него поглядывал, он тоже — он прямым текстом и сказал, что ждет, что расшибется, если будет надо, но другого тренера не хочет себе, кроме меня.
Ну, сказал я на это, губа-то не дура, однозначно.
А кто еще-то, с другой стороны?
Он один и стоил работы, я не представлял себя на месте Якова, не водилось за мной этого редкого дара из говна шампиньоны выращивать, мне надо было сразу готовое, уже звездное, уже состоявшееся — плохо ли, на чужой шее в рай въехать? Якову со мной повезло, пусть и мне повезет…
Плисецкий сказал — расшибусь, Плисецкий и расшибся. Сказано — сделано.
Позвонили ночью. До одиннадцати, до самого закрытия Юрка круги нарезал по катку, комплекс отличника и не таких, как он, убивал в молодости — показалось ему, не тот у него лутц четверной в последней программе, и хоть сядь обосрись — не переубедишь.
Яков уехал на полчаса раньше, предсказуемо послав все к такой-то матери.
Набрала меня Бабичева — мы с ней, девкой неплохой, но совершенно от меня полярной, почти не общались. Больно уж она была для меня… умная. Я, как большинство здоровых мужчин, предпочитаю дур и дураков. Бабичева же лезла везде, где не звали, рубила правду в лоб и совершенно не умела промолчать, короче, не моя она была. Совсем.
Я ее тогда впервые услышал такой перепуганной:
— Юрка. Мы на катке. Скорой нет еще. Тебе тут ближе.
— А я вам, значит, доктор Пирогов? — я скатился с дивана и нашарил на стене выключатель. Маккачин бегал кругами и скулил, все понимал, он всегда все понимал лучше людей.
— Давай мухой, — и трубку бросила.
Юрка лежал на льду, не дав никому до себя дотронуться, он только разрешил подстелить под себя наваленные куртки — раздели, казалось, весь персонал катка. Все суетились вокруг, поскальзываясь и матерясь, перешептывались и нагревали телефоны. Мила сидела у головы Юрки, Попович нервно ездил от борта к борту и на кого-то орал в трубку.
Я подошел и заглянул через плечи к Юрке.
Волосы разлетелись по русскому триколору чьей-то олимпийки, лицо было белое, как простыня, даже губы выцвели.
Он часто дышал, прижимал руки к животу и трясся всем телом.
