Я свернул на телефоне запись его выступления — средненько, но не лишено потенциала, — и засунул телефон в штаны.

Грохот музыки долетал через тонкие стенки туалета даже до моей кабинки, заставляя тонкий пластик идти легкой дрожью.

Вернулся в зал я не сразу, проверил по карманам презервативы, поправил волосы, развязал и убрал в карман пиджака свой галстук.

Иногда я жалею, что нет со мной рядом человека, который бы снимал меня на камеру круглые сутки и время от времени мне показывал.

Какой бы я был тогда замечательный человек, аж самому противно.

Кто бы ни отвечал в тот вечер за музыку на приеме, он был форменный мудак.

Кацуки двигался, встряхивая головой, подтверждая стереотип о врожденной музыкальности своей нации, дергая бедрами и извиваясь так старательно, как будто еще что-то понимал и осознавал окружающую действительность.

Юрка отплясывал за все проебанные в своей жизни утренники, выпускные прошедшие и будущие, свадьбы, на которые его не взяли, и дни рождения, которых у него не было в силу занятости и армейского воспитания деда. Деда его даже я побаивался.

Вдвоем они смотрелись отлично, время от времени к ним пытались присоединиться другие танцующие, но темпа не выдерживали и поддержки не тянули.

Я малодушно вспоминал студенческих годов дискотечный миф о том, что девушка в постели такая, какая она на танцполе.

Вспоминал и не мог не улыбаться.

Я даже пошел к ним, я сделал пару-тройку па, за которые мне до сих пор неимоверно стыдно — что-то пошлое и такое неизобретательное, что удивительно.

Кто-то, явно издеваясь, включил танго. Юрка захохотал откровенно злым смехом, сделал шаг из круга и захлопал, изображая кастаньеты.

Я хотел его убить — это было не впервой, я часто этого хотел. В новинку было другое.

Ебанутый японец сориентировался мгновенно, он ловил меня за руку, раскручивал, ронял в прогиб, гладил по спине, переламывая в талии, вел пьяно, но уверено.

Все фигуристы рано или поздно проходят курс парного катания.

Я просто не собирался делать этого здесь и сегодня. Не в роли партнерши. Не с ним. Он вообще кто?

В силу натуры я легко завожу друзей, и не завожу при этом друзей вообще. Очень удобно, легко и, пожалуй, да, я приспособленец, но знаете ли, я на ошибках отлично учусь. Иногда даже на чужих.

В общем, я чувствовал, что друзьями мы будем. Того сорта, которые улыбаются при встрече, вместе фотографируются на камеру журналистов, иногда радуют подписчиков в Инстаграм, громко рассказывают на пресс-конференциях о великолепии, таланте, чувстве юмора друг друга, короче, о них еще делают забавные выводы девочки и некоторые мальчики-фанаты: «По-любому, они трахаются».

Я и собирался, в общем-то, по-любому, во всех позах, начав с коленно-локтевой. Кацуки располагал к таким мыслям, он был горячий, спина влажная под рубашкой, плечи крепкие и удобные в том самом отчаянном приятном захвате, и рост был самый нужный, чуть ниже меня, идеально, и бедра — тугие, сильные, я почувствовал это в очередной поддержке. И лицо, если разглядеть, приятное, когда не щурится. Не люблю людей с плохим зрением — всегда эта дурацкая безотчетная жалость к щурящемуся бедолаге, к его беззащитности.

Нельзя выставлять беззащитность напоказ и ей не пользоваться.

Кацуки, кажется, пользовался, потому что его слепое лицо хотелось обхватить ладонями и поцеловать так, чтобы он забыл, где пол, где потолок. Я так умел, я так и собирался.

Он ведь в хлам, даже не вспомнит. Может быть, не вспомню и я.

Дурак.

Перемирие казалось окончательным и бесповоротным, и стоило бы пожать руки и разойтись, но сменилась музыка — на какой-то тягучий джазовый сироп, и Юрка тут же в силу возрастной аллергии на медленные танцы, сдался, отойдя в сторону и обмахиваясь галстуком.

Он улыбнулся и помахал Якову — смотри, я хорошо себя веду. Я воочию увидел, как старик тает. Даже я так не умел.

Я повернулся к Кацуки.

Кацуки смотрел на меня.

Велика важность, скажете вы, кто ж на тебя не смотрит, Никифоров, ты же без этого захиреешь, тебе же как воздух это надо — смотрите все на меня! Еще с детства, когда тебя на стульчик мама ставила стихи рассказывать — не дай Бог какому пьяному гостю отвернуться!

Кацуки смотрел на меня. Пугающе трезвыми глазами.

Облизал губы.

Стянул через голову отвратительный дешевый галстук.

Потянул руку к ширинке штанов и технично от них избавился, метнув не куда-нибудь, а Юрке в голову.

Улыбнулись мы друг другу с таким пониманием, что я опьянел мгновенно бокала на два.

Галстук Кацуки накинул на свою голую ногу, поднял до бедра, затянул, отпустил и пошел, развернувшись, куда-то. Толпа, хлопая, дала дорогу. Крис засвистел. Кто-то в голос ругнулся.

Кацуки «отключился» — покинул зону, где он видел меня четко, видел хоть кого-то, блаженны, наверное, все-таки все близорукие сволочи, — и все шел, как по воде, в почти тишине, под затаенное дыхание.

К пилону в центре зала.

Я собирался его выебать. Малодушно сложил и разложил в мыслях, радуясь как раз нужной кондиции — не он первый, не он последний, что он, малолетний? Сам знает, что это такое всё. Все знают, корпоративная этика…

Крис присоединился к нему, кто-то поймал их одежду, за одной медленной песней последовала другая, персонал оперативно подтащил пару бутылок шампанского, и вечеринка превратилась в пенную.

Картина стоит у меня перед глазами до сих пор.

Как Кацуки выгибается, обняв ногами пилон, подметает волосами залитый шампанским пол, глядя на перевернутый вверх ногами мир счастливо и пьяно. Выпрямляется рывком и медленно водит по шесту бедрами — пахом, вверх и вниз, неторопливо и совершенно недвусмысленно. Трахает прохладный металл, оставляя на нем влажные отпечатки голых бедер и ладоней.

Хотелось зажмуриться.

Закрыть глаза стоящему рядом Юрке.

Заорать, чтобы это кто-нибудь прекратил.

А потом придурок рухнул — соскользнул, руки были мокрыми от разлитого шампанского, может быть, или просто он был уже пьян до скотского состояния.

Я чувствовал это падение, как будто это подо мной пропала опора, пол кто-то убрал. Этот микроинфаркт, когда пропускаешь ступеньку под ногой.

Крис его поймал. Зал захлопал. Музыка снова сменилась на быстрый дабстеп — ужасающий ремикс на АББУ, — люди медленно расходились.

Я стоял и смотрел в одну точку.

Хороши были бы заголовки — «Проваливший Гран-при японский фигурист убился насмерть на сочинском закрытом корпоративе. Очевидцы проходят реабилитацию в клинике».

«Легенда русского фигурного катания двинулся умом, попав на случайный стриптиз».

«Амнезия как способ уйти от ответственности? Пьяная оргия фигуристов».

— Виктор, — весил он неожиданно много для таких легких движений, впрочем, приземлялся он тяжело, это я заметил еще на видео, — Вик-тор Ни-ки-фо-ров.

— Да, так получилось, — что я мог сделать? Я поймал его поперек спины, чтобы он не разбил башку где-нибудь еще. На меня смотрели все. Гоша издалека показал большой палец. Юрка следил тревожными глазами, красный, как рак. Яков по-доброму посмеивался.

— Ни капли в рот, ни сантиметра… — пробормотал я и сам себя одернул, придержал придурка за плечи второй рукой, еле выпростав — хватка у Кацуки была бульдожья. — Навернешься, бедолага, стой ты ровно…

— Виктор! — повторил он громче, его косоглазая и пьяная в дым рожа светилась каким-то запредельным счастьем, английский отчаянно смазывался набирающим обороты акцентом. — Виктор, надо поговорить!

— Говори, — я медленно обвел взглядом зал. Солома, казалось, была постелена везде, падай, Никифоров, не хочу. Я показал кулак мудаку из Таиланда, и тот медленно и неохотно убрал свой смартфон. Хороший мудак, понятливый.

Кацуки говорил.

Я стоял, слушал, надеялся, что он ничего не вспомнит наутро.

Если бы я такого наговорил незнакомому мужику, я бы застрелился, протрезвев. Или застрелил бы его.