Я бросил таблетку обезболивающего в его стакан в ресторане. Юри не заметил. Все шло по плану — кроме самого этого дня.
Начнем с того, что я любил ходить по магазинам, и, что важно, непременно в одиночестве. Чужие советы меня бесили, консультантов я мгновенно распугивал, а советовать что-то кому-то еще… нет уж.
Я бы не сделал исключения даже для Юри, но этот ебучий костюм… Я краснел за него все национальные.
Кроме того, я редко уделял время туристическим прогулкам во время соревнований. После Шурочки, которая показывала мне Нью-Йорк, Вашингтон, Лос-Анжелес и даже как-то завезла в Бостон, я не то чтобы был настолько ранен в одно место, чтобы презирать что-то подобное. Мне просто не стало хватать времени, я въебывался в катание, чтобы не въебаться больше ни во что и никогда.
Теперь было поздно думать об этом, ну или самое время — без лишнего фатализма, скорее, философский такой взгляд со стороны — вот он я, никуда не делся, иду весь в пакетах, обнимая Юри, и рук хватает на все — и на сумки, и на то, чтобы придерживать его за плечо, и на стаканчик глинтвейна, купленный с лотка. И даже не очень холодно, и пар изо рта романтичен, и я на все согласен уже, даже на то, что нас фотографируют незнакомые люди, и на то, что на нас оборачиваются, и на то, что Юри время от времени смотрит на меня странно, виновато — еще грузится из-за того пакета. И на то, что я так страшно, странно счастлив.
И будь что будет. Самая последняя, самая жуткая мысль, делающая все безвозвратным, окончательным.
Знаете, что я заметил? Стоит мне подумать — все, остановка Дно, Никифоров, конечная, как Юри подкидывает мне еще маршрут.
Мы шли под темнеющим небом, отряхивая друг с друга снег и улыбаясь без причины и смысла, когда Юри вдруг застыл, бормоча что-то под нос, а потом рванул к ювелирному.
Даже так.
Как скажешь.
Слишком хороший вечер. Слишком странный я. Слишком мы уже набоялись и наждались, окей, давай надышимся перед смертью, почему нет?
Да твою мать, Никифоров. Откуда это все, ты всегда был не подарок, да, ты вел себя как в жопу раненый мудак в плане доверия к людям и личным отношениям, но послать все, что у тебя есть, даже призрачную надежду найти своего Меченного, и заставить Юри сделать то же — а потом сомневаться?
Это уже совсем никуда не годится, дорогой мой. Вы же договорились.
«Будь моим тренером всегда» — «Будь моим всегда».
«Не уходи из фигурного катания» — «Не уходи».
Смотрел фильм «Трудности перевода»? Ну и молодец. Юри — одна большая трудность перевода, и ты не лучше, привыкай.
Юри составил пакеты у витрины и ткнулся носом в царство стекла, золота, платины, серебра и камней.
Я не носил украшений, и Юри был подавно не похож на того, кто может их носить. Юри глянул на меня совершенно счастливым взглядом:
— Я всегда хотел талисманы на удачу.
Я хотел сказать ему, что для этого вообще не обязательно тратить кучи денег в ювелирном магазине. Причин много — начиная с роскошной рождественской ярмарки снаружи с кучей хороших сувениров, и заканчивая тем, что я не верю в талисманы. Я верю в практику, в харизму, в мотивацию и особенно в демотивацию. Не в глупости вроде…
Юри выбрал кольца. Два кольца. Крупные, грубые, тяжелые, из золота высшей пробы.
Абсолютно одинаковые, решительно немодные.
Максимально уродливые.
В общем, обручальные.
Я молчал. Потому что велел себе молчать. Мне было то ли страшно, то ли интересно, как Юри будет выкручиваться.
Потом я молчал, увидев цифру в чеке. Юри недрогнувшей рукой положил на чек свою кредитку и ободряюще улыбнулся мне.
А потом этой же рукой расписался на чеке.
— Нет, сеньор, нет, — кассир мягко качнула головой, сложила свои аккуратные брови трагичным домиком. — Я выбью другой, нужна ваша европейская подпись.
— Ой, — Юри густо покраснел, — извините. Я по привычке. У меня ужасный почерк, вот я и расписался по-японски…
— Понимаю. Оставлю этот себе, как автограф, вот, — она оторвала от чека ту часть, где шла речь о цене вопроса и товарном наименовании, и выбросила в урну. Потом подвинула к Юри второй чек.
Юри улыбнулся мне и подписал чек. У него порозовели кончики ушей.
— Не смотри, я не шучу насчет почерка.
— Я его уже видел, и ничего, не умер, — я смотрел, как Юри выводит свои имя и фамилию корявой латиницей. Действительно, пиздец.
Действительно, он самый.
Девушка-кассир улыбалась, как на красной дорожке.
— Поздравляю.
Что. Что?
— Что? — я дернулся. Девушка улыбнулась еще шире.
— С покупкой. Отличный выбор, сеньор.
— А. Да. Наверное. Юри, ты купил все, что хотел?
— Да, все, — Юри поднял на меня глаза.
Невменяемый. Хорошее слово, Никифоров. Главное, держись за него, оно тебе еще понадобится.
И просто за что-нибудь держись, сейчас ебанешься прямо тут, сделаешь публике сенсацию бесплатно.
И не гони, Бога ради.
— Юри, я… я могу взглянуть на чек еще раз?
— А? — Юри моргнул. — Нет. Не стоит. Это ведь подарок…
Да хоть ипотека, твою мать, Юри, что ты за человек такой…
— Я уже видел цену и никому не скажу. Твой костюм стоит три тысячи евро, шах и мат, дай мне, пожалуйста, чек, я должен, я должен…
Юри удивленно протянул мне бумажку.
Девушки за стойкой наблюдали за нами с омерзительным умилением.
— Виктор?
Я вернул ему чек. Молодец, Никифоров, даже руки не трясутся. Вот так и зафиксируй.
— Все в порядке? — девушки переглянулись. Юри прижимал к себе синюю бархатную коробку и смотрел на меня круглыми глазами.
Я не возражал, когда он взял меня за руку и вывел из магазина. Я шел, как на веревочке, оскальзываясь в нападавшем снегу — к вечеру похолодало.
Я краем сознания отмечал все, что вижу, людей, огни, черный мотоцикл, пронесшийся по пешеходной зоне, роскошный мотоцикл, роскошный, наверное, будет штраф, Плисецкого на нем на пассажирском месте, гуляющих Пхичита и Криса, которые помахали нам издали, Мари и Минако у витрины кондитерской, золотые звезды на разряженных елках, обледенелые ступеньки храма Святого Семейства, — нет, Святой Евлалии, я в них очень хреново разбирался, — и его янтарные кружевные своды, размашисто и вольно улетающие в черное небо.
В голове играла какая-то музыка, и я все не мог разобрать, какая именно. Юри что-то спрашивал у меня, взял за плечо, заглянул в лицо, потом молча отнял у меня сумки и поставил на каменные плиты.
Я поднял голову. Мы стояли с ним у главного входа, в свете прожекторов, освещающих арку.
Снова пошел снег.
Я опустил глаза на Юри. Юри ждал моего внимания с безграничным терпением.
Ничего. Потерпи. Я тоже ждал.
Недалеко от нас хор студентов пел рождественские гимны — я не понял, на каком языке, но пели хорошо, так, что что-то внутри подпрыгивало и вздрагивало.
У меня было ощущение, что я снимаюсь на скрытую камеру. Знаете его? Церковь, хористы, кольца и замерзший нос Юри, наверное, где-то на верхних уровнях собора сидят осветители и ассистенты и сыплют на нас, как в Голубом Огоньке, искусственный снег.
Подпись Юри была надписью на моей ноге. До последней кривой петли. Yuri Katsuki. С заваленным наклоном, со странной Y и почти неузнаваемой K. Юри волновался и торопился. Всегда, судя по всему, давая свой самый первый автограф, еще совсем зеленым.
Он писал ужасно. Он очень старался, это видно, но он же всегда говорил, что стесняется давать автографы, и мне следовало прислушаться…
Юри осторожно взял меня за правую руку — у него дрожали пальцы. Стащил перчатку. Он касался аккуратно, легко, все время глядя только вниз, перестав заглядывать в лицо.
Достал кольцо и надел на безымянный палец. Кольцо от холода жглось, мороз крепчал, даже не верилось, что вчера я безнаказанно искупался в бассейне, у нас обоих валил пар изо рта, я стоял, как пень, и мог даже шевельнуться.
Что ты делаешь.
Какого черта ты творишь.
Ты только что купил обручальные кольца, привел меня к церкви и надел мне кольцо на правый безымянный. Мне что сделать сейчас? Подыграть тебе? Посмеяться? Где кончается твоя чертова шутка? Почему ты так пишешь? Почему у тебя такое лицо, почему ты так себя ведешь?
