Почему ты… это ты? Почему у меня отваливается нога каждый долбанный раз, когда я тебя обижаю, когда я уезжаю от тебя, когда я сплю не с тем человеком, когда я волнуюсь за тебя, а ты — за меня, почему, блядь, я узнаю об этом именно сейчас, а ты стоишь, улыбаешься, краснеешь, ты что, не чувствуешь, что происходит, ты не понимаешь, да?

Ты же нихуя не понимаешь, Юри, горе мое, наказание, издевка судьбы.

Я же так хотел, я же так боялся тебя найти. Всю душу себе выжег, долбоеб, кривлялся, корчил из себя черт знает что, наебал систему, называется…

— Спасибо тебе за все, — шепчет Юри, все еще не поднимая глаза. — За то, что ты приехал, за то, что ты из меня сделал.

Я. Я из тебя что-то сделал. Иди сюда, я покажу тебе, что сделал ты, моя прекрасная, исключительная сволочь.

Если кто и мог с детской непосредственностью так вот опрокинуть меня — щелчком, как солдатика, то это, наверное, был Юри.

Я всегда это знал.

Юри падает в обморок, когда я говорю, что мне не нужен мой Меченный. Не нужен Юри. Не нужен.

Юри кричит и стонет, когда я глажу его затылок.

Юри бледнеет и сдувается день за днем, когда у нас гостит Плисецкий, от одной мысли, что я могу выбрать не его.

Юри катает мою программу так, как не могу этого я.

Юри смотрит на меня через весь зал в Сочи, и с этой ночи моя нога не дает мне никакого шанса жить спокойно.

Юри касается меня, а я его, и ничего не болит, и все хорошо, и в Багдаде все спокойно, кроме стояка, конечно.

Юри смотрит на меня с испугом и поспешно договаривает:

— Потому что я не знаю, что я бы смог без твоей помощи, потому что я всегда смотрел на тебя, но никогда не думал, что однажды ты будешь стоять рядом, и…

Правда, что ли.

Да что ты.

Давай поговорим об этом.

— И я не знаю, как еще выразить свою благодарность.

Зато я знаю, Юри.

Теперь точно знаю.

— И… я не подведу тебя, я сделаю все, что от меня зависит…

Да ты уже сделал все, что надо, и что не надо в особенности.

Как ты вообще додумался говорить о катании, о Гран-При, теперь?

Юри, как ты себя чувствуешь?

Юри, блядь, что у тебя в голове?

Церковь, Юри, кольца, безымянные пальцы и хор. Ты вообще нормальный?

— Поддержи меня, пожалуйста, — Юри поднимает глаза. Черные-черные за запотевшими очками.

«Помоги мне, я влез в какую-то задницу и не знаю, как выбраться».

Что ты молчишь, Никифоров, что. Ты. Молчишь.

Я уже был здесь. Я уже смотрел этот фильм, этот фильм кончился плохо.

Алекс надевает кольцо на мой палец и говорит «Да». Глаза ее, синие, такие же, как у меня, светятся.

Алекс смотрит за мое плечо, на меня, сквозь меня. И говорит «Да». Своему Линкольну.

У ее Меченного тот же размер кольца, что и меня.

А у меня на ноге — подпись Юри, несуразная и косая, неразборчивая, торопливая, как и всякий автограф.

Которая с детства намекает — ищи на пьедестале, на сцене, в луче прожектора, главное, не оскотинься раньше времени, главное, дождись, главное, будь готов, не будь лапшой, Никифоров, что за хуйня, что ты молчишь, он же сейчас тут умрет, говори что-нибудь.

Я беру второе кольцо из пальцев Юри — батюшки, он же замерз до костей, и пальцы трясутся уже немилосердно.

Ногу обжигает — ну еще бы, Юри же волнуется, ему же страшно, он уже готов бежать отсюда, сломя голову, и классически просить меня забыть все, что только что было.

Ни разу не сработало, дорогой мой. Меня нельзя просить о таких вещах. Я все помню. Всегда. В этом моя беда, понимаешь?

Кольцо проскальзывает легко — то ли великовато, то ли я передавил, надевается без труда. Юри вздрагивает.

— Не надо волноваться.

Хватит волноваться.

— Это твое лучшее выступление.

А это моя худшая метафора. Но я же знаю, как ты любишь.

— Все получится.

Потому что — сколько оно может не получаться?

И Юри говорит:

— Да.

Разумеется, да.

Можете поцеловать невесту.

Мне нужно было подтверждение, что я не сплю, потому что все это слишком напоминало дурной трип, сон, допускаю даже, что отличный сон после отличного секса.

Ущипнуть был не выход, потому что ногу дергало практически ежеминутно, пока мы медленно шли по улице. И нихрена не помогало.

Спасли нас девочки.

Мари и Минако стояли у очередной витрины, на этот раз — круглосуточного ресторана. Их что, не пускают внутрь?

Может, и не пускают.

Может, и правильно не пускают — у самого окна, за маленьким столиком, друг напротив друга сидели Юрка и Алтын.

В первые несколько секунд мне хотелось похватать девочек за шиворот и утащить в отель — не мешайте людям, у людей все в порядке.

Потом я посмотрел на Юрку, и меня охватил какой-то мстительный азарт, если угодно. Какой я плохой, да, Юра, подсунул тут тебе друга, мудак я этакий?

Вообще, разумеется, Алтын мог и сам подъехать. Прямо на мотоцикле. Прямо под окна принцессы. Но вряд ли, конечно — Юра слишком боялся подобных штампов, слишком смешно шарахался от всего, что могло хоть как-то намекнуть на «пидарасов».

Хотелось сфотографировать их так и потом самому Юрке показать. Мари читала мои мысли. Она щелкнула смартфоном, а потом развернулась к нам и сгребла Юри — бедняга чуть сумки не выронил, что-то быстро заговорила по-японски. Юри терпеливо выслушал, а потом густо покраснел.

Я смотрел, как они ругаются, размахивая руками, смотрел, как Юри сдается, когда к борьбе присоединяется Минако, все происходящее мне было настолько до звезды, что я был готов участвовать, в чем прикажут.

Юри со скорбным лицом вытянул из кармана телефон и отошел, глянув на меня виновато.

Я не возражал. Все, что могло отсрочить наше с ним уединение в отеле, было хорошо и замечательно.

Не знаю, почему.

Ждал столько лет — подожду еще.

Не в этом даже дело.

Я… боялся. Банальным образом боялся.

У меня был отличный план действий, когда я пытался жениться в первый раз, но все, что случилось сегодня, произошло без предупредительного выстрела.

Вот мы зайдем в отель, и я повернусь и скажу — Юри, надо поговорить.

А Юри мне — нет, мы уже все сказали, снимай штаны, Никифоров. Может, он и прав. Может, и не понадобится ничего говорить, может, я просто разденусь и протяну ноги — буквально — и скажу: Юри, дружочек, а смотри, что у меня есть!

Юри вызвонил Пхичита, Пхичит — Криса, Крис первым делом подмигнул мне, не здороваясь, и отправился, обойдя нас, прямо в ресторан.

Там он пошел прямой наводкой к официанту:

— Дорогой мой! Добрый вечер! Вы не могли бы нам помочь?

Юрка и Алтын смотрели, как их стол аккуратно уносят и приносят стол побольше, окружая его еще шестью стульями. Я не вмешивался. Юри пытался спрятать лицо в ладони. Юрка — провалиться через стул под землю.

Алтын отмер и поднялся помогать. Он придвинул стул для Минако, Крис — для Мари, Пхичит уселся сам и весело оглядел всю компанию.

Я любовался. У меня было шесть свидетелей, не считая полного ресторана, которые могли подтвердить — ты не спишь, Никифоров, тебя догнало и прихлопнуло, смирись.

Все заказали воду с лимоном и чай. Мне хотелось заржать в голос. Юри только что жаловался, что проголодался, но теперь сидел молча и пялился в коленки. Пхичит ждал, когда все начнется. Крис с любопытством разглядывал то мое лицо, то лицо Юри. Вид у него был очень бодрый для человека, который всю ночь гусарил. Впрочем, у Криса иначе и не бывало. Юрка смотрел на меня так, как будто я лично был виноват во всем, что сейчас происходило и собиралось произойти. Алтын гранил вежливое и пуленепробиваемое молчание. Мне хотелось пожать ему руку. Тоже молча.

Мари и Минако выглядели, как дети в луна-парке. Я не мог их осуждать.

Я собирался подарить им при случае по букету роз. Может быть, кстати, и розовых. С радужной ленточкой. Просто потому, что в хорошем настроении я чувствовал себя бессмертным.