Очень серьезно, Марусенька. Сам в шоке.

— Мари, — я подошел ближе, голодно глядя на ее сигарету, — послушай. Я, конечно, буду с ним, но я его… тренер. В прошлый его финал Гран-При Юри оказался совсем один, еще и известия о его собаке, и…

— Ты хочешь, чтобы с ним поехал кто-то из семьи.

«Ему нужен был всегда кто-то, кто сверху будет тянуть. Снизу поддерживать — не его вариант, нас тут целый город, и что? Нужны мы ему? Помогли мы ему хоть раз? Нет».

— Да. Я хочу, чтобы с ним был кто-то из вас.

— Я поеду, — Мари раздавила окурок об ладонь, и я ужаснулся. Охренеть. За ней не пропадешь. — И Минако тоже хотела поехать. Мы думали об этом. Маму и папу сложно сдвинуть с места, их можно понять.

— Это просто потрясающе, — я не приврал. Чем больше с Юри рядом людей, тем лучше. Мне вдруг стало страшно от болезненности этой связи, иногда хреново остаться в мире только вдвоем, не потому что вас пугает одиночество или очень неловко в присутствии друг друга, а потому что люди вокруг иногда не дают вам натворить какой-нибудь хуеты.

Себе я давно не доверял.

Кроме того, если послушать всех, получалось, что Юри никогда не был один, но в самые важные моменты своей жизни он был одинок. Сейчас, когда его поздравил Плисецкий, спасибо ему большое, говнюк малолетний, когда с ним был Яков, когда с ним рядом семья… у него ничего не болит.

Я не хотел особо разбираться, как работает эта ерунда, я планировал на нее в ближайшем времени забить теперь уже окончательно и бесповоротно. И уж тем более нельзя было позволить этой дряни что-то испортить.

Это всего лишь одна из возможностей. Всего лишь дурацкая родинка причудливой формы. Татуировки у людей и то исполнены смысла в сравнении с этой пакостью…

Секрет Юри прост — надо убедить его, что он не один.

Если перестанет получаться у меня — мы найдем, у кого получится.

Мысль эта была болезненная, и я решил, что я сегодня многовато выпил. Мари разглядывала меня в темноте.

— Виктор?

— Да?

— Иди спать.

Гениально. Давно пора.

Мари провожала меня взглядом до конца коридора.

— Вик-чан?

Я вздрогнул. Мама Юри тоже меня так звала.

Так Юри звал свою собаку. Собаку.

Когда-то я думал, что собака может и должна быть самым важным в жизни, наравне с человеком — даже лучше человека. Честнее, вернее, ближе.

Может быть, Юри тоже так думал, потому и дал своей псине мое имя.

— Да, Мари?

— Спасибо. Если бы ты тогда не приехал, Юри…

— Жил бы спокойно в источнике. Не ограничивал бы себя в еде, алкоголе и других удовольствиях. Был бы рядом со своей семьей.

— Не был бы счастлив.

— Думаешь?

— Думаю.

Я хотел сказать — спасибо, Мари, мне полегчало.

Но это было нихрена не так.

В Барселоне было пасмурно и дождливо, несмотря на конец декабря. Мы прилетели ранним утром, но только под темноту, словно сжалившись над голыми улицами, увитыми рождественскими украшениями и бестолковыми фонариками, повалил снег — крупный и мягкий. Он ложился беззвучно, таял почти сразу, но город перестал выглядеть сиротливо, праздничный марафет обрел логику, а люди стали выглядеть довольными жизнью, ощущение праздника — чужого для некатолической публики — стало заразительным.

В заказанном нами двухместном номере были сдвинуты кровати. Юри вынул из корзины на тумбочке — подарок от отеля, — записку, прочел ее, и его просто красное лицо стало бордовым. Он молча протянул мне карточку.

«Приветствуем вас в Барселоне — городе страсти!»

— Могли что-то перепутать?

— Если бы дали нам номер для новобрачных — могли, — я не обольщался. Мила, помню, однажды назвала что-то подобное поганеньким словом «фансервис», и заявила, что это давно не новый сорт общественного сознания, который всегда был, есть и будет. Смирись и постарайся выглядеть получше. — А так — никакой ошибки, прямой намек — любите друг друга.

Юри, красный, как редиска, опустился на левую половину кровати и растерянно погладил одеяло.

Поднял на меня взгляд.

— Как думаешь, где мы спалились? — спросил я. Юри сделал большие глаза, а потом прыснул, как школьник.

Я стоял и смотрел, как он смеется, тихо и хрипло.

У меня было ощущение, что я гнию изнутри. Заживо. Это чувство запущенного механизма, смертельной бессимптомной болезни, потрясающее осознание, что однажды хлоп— и все, мне и нравилось — я о таком говне раньше только кино смотрел и не верил, — и не нравилось разом, потому что я всегда наивно полагал, что не вляпаюсь.

— Ума не приложу, — пробормотал Юри. — Может быть, когда ты поцеловал мои коньки в Москве?

— Нет, — я присел на корточки и положил руки на его колени. — Наверное, когда я в Сикоку тебе губы бальзамом намазал.

— Или когда обнимал на национальных.

— Или когда ты меня за галстук тягал еще.

— Может, еще тот поцелуй кто-то видел… маловероятно, но все же.

— Может, Пхичитзапостил, как мы в Москве обнимались?

— Все может быть, когда Пхичит неподалеку.

— Давай надеяться, что он не сидит в шкафу.

— Давай.

Юри погладил меня по щеке и закрыл глаза. А потом, раскинув руки, упал на постель. Я приподнялся и залез следом, забыв стянуть ботинки. Улегся сверху — Юри ухнул от моего веса, а потом вцепился в спину — обратный ход не дашь.

И опять от этой мысли веяло таким охуительным фатализмом, что я готов был сдаться — уснуть на чужом плече, совсем опуститься, признаться в любви прямо в лоб, даже не после и не во время секса. Сорваться и начать читать стихи. Пастернак бы сейчас прямо идеально подошел.

Юри шевельнулся и перекатился, подмяв меня под себя. Мне всегда нравился этот контраст между субтильным телосложением большинства одиночников и впечатляющей физической силой. Не то чтобы я спал со всеми одиночниками, конечно, но даже визуальные ощущения — ты просто чувствуешь это в чужих напряженных мышцах, в движениях.

Сейчас — в том, как Юри держал меня за запястья, усаживаясь сверху. По рукам как ток побежал.

Юри прислонился, грудью к груди, притерся бедрами, обвил ногами. Дотянулся и поцеловал в горло. За ухом. В щеку. Добрался до губ и просто прижался, застыв так, вдавливая мои руки в кровать.

Потом сел, выпрямляясь, стащил водолазку, майку, приподнялся и расстегнул джинсы. Я смотрел, закинув руки за голову, и дурел от одного вида. Юри облизал пальцы, закрыв глаза — он этого всегда стеснялся, завел руку за спину, и тут зажмурился уже я. Не от стеснения. Наоборот.

Он так и был — абсолютно голый, бледный в темноте — когда мы добрались до отеля, в Барселоне не было и трех утра, — я же только брюки успел спустить, хорошо, хоть пальто в дверях снял.

Я придерживал его за талию, гладил живот и бедра, морщился, когда он забывался и скручивал в кулаках рубашку на моей груди, прихватывая кожу.

Юри опустился на меня до конца и вздрогнул всем телом, болезненно жмурясь.

Открыл глаза и глянул сверху вниз — как наотмашь врезал.

Я перевернул его, укладывая на лопатки, и добил в три плавных, верных толчка, натягивая за бедра на себя. Я уже знал, как ему надо, я уже любил так, как ему надо, я совершенно пропал, я был безнадежен, понимаете?

Юри драл ногтями покрывало и тихо хныкал, решив, видимо, поберечь нервы спящей за стенкой сестры.

Мои бы кто поберег.

Я лег на него и искусал мокрые губы, не выпуская, пока не закончил сам.

Даже если бы я выпустил — хрен бы куда делся, Юри держал за шею намертво.

Вся суть наших отношений.

Полюбуйтесь на это.

В голове подленько хихикал Юрка — пизда тебе, Никифоров.

Маленький победоносный Никифоров в моей же голове отвечал — не пизда, а жопа. Лучшая в мире.

Юри тихо дышал в мой висок, замерев подо мной.

Потом уполз в душ — я отмел идею мыться вместе, я хотел, чтобы он хоть немного поспал и на лед вышел, а не выполз.

Потом уснул, завернувшись в прохладную простыню на своей половине. Я поставил будильник на следующее утро, убрал его очки на видное место и ушел в душ сам.