Глаза были мутно-серые, прозрачные, умные. Старичок пялился на меня две станции, а потом сошел — и мы остались одни.

Пустой вагон покачивался, пестрел то теплым полуденным солнцем, то зеленью, то мутным молочным светом, когда поезд несло по стеклянному мосту над заливом.

Юри сидел напротив меня, Маккачин вытянулся рядом с ним на сиденье, пристроив башку на колене.

Я разглядывал его лицо, он — мое, и я считал про себя, чуть не молился — вот, сейчас, сейчас начнется, не дай Бог, пожалуйста, не трогай его, не трогай его только.

Как бабушка делала в детстве. У кошечки боли, у собачки боли.

У Меркель боли, у Трампа боли, у Обамы — отвались, а у Юри не боли. Подую-поцелую, колдую — прошло.

Юри смотрел на меня темным взглядом, мелькающий свет создавал ощущение, что зрачка нет — только бархатистая, почти черная радужка без конца и края, без блика, провались и не заметишь.

Мы кинулись навстречу друг другу одновременно, цепляясь за волосы, за одежду, за лицо, хватая за шеи, зацеловывая и задыхаясь, я разве что зубами не грыз — у Юри Гран-При, у него открытый костюм… Юри обхватил мое лицо ладонями, погладил скулы, а потом, ахнув, зажмурился и поцеловал, вмазался ртом в рот, как воздуха глотнул. Он целовался так сладко, так загнанно, что мне опять казалось, что он пытается что-то успеть.

Я гладил его по голове, по плечам, обводил пальцами бьющуюся жилку на шее, скользнул по затылку — забылся, я просто безумно это любил, вплести пальцы в волосы, потянуть, пригладить, сгрести за загривок…

Когда Юри вдруг громко застонал, меня кипятком обварило, блядь, я опять, я же забыл, я же…

Если твою метку трогает кто-то чужой — это ведь больно.

Я вспомнил, как пьяным разодрал ему затылок в кровь, и меня затошнило. Юри хватал ртом воздух, вцепившись в мои запястья. Он всегда кричал. Он кричал, не потому, что ему там так нравится, Никифоров, ты просто…

Я пытался убрать руки, я перепугался до зеленых чертей.

— Юри! Юри, прости, прости, я идиот, я же забыл, что у тебя она там!

Юри вскинул на меня мутные пустые глаза:

— Еще.

— Что?

— Еще,— Юри погладил пальцами мои ладони, обвел выступившие вены, качнулся вперед, как пьяный. Его вело. — Не прекращай.

— Ты уверен?

— Да, — Юри снова закрыл глаза, потерся щекой о мою ладонь — как кошка. — Еще. Пожалуйста.

Это его «пожалуйста» всегда было волшебным словом, не имевшим никакого отношения к вежливости.

Я, помедлив, запустил пятерню в его волосы, провел, легко касаясь кожи головы, погладил там, где совсем тонкие прозрачные волоски на шее переходят в густые и жесткие, постепенно, забрался в затылочную ямку, скользнул выше.Юри вздрогнул.

— Больно?

— Нет.

Нет.

— Ты… ты не врешь мне?

Юри дернул горлом, шумно сглотнув, качнулся и поймал мое лицо, притягивая в поцелуй. От него обдало таким жаром, что я подался вперед и чуть не упал. Каждый раз, когда я поглаживал его затылок, оттягивал волосы, чуть царапая ногтями, он дрожал всем телом и стонал в поцелуй — низко и хрипло.

— Я не понимаю, — я пытался сказать, я все хотел спросить — почему тебе не больно, я хотел открыть свою сумку и показать рецепты врача, я даже в чертову допинговую комиссию звонил, уточнил реестр разрешенных обезболивающих, я же боюсь, дурак, что, если ты у меня сейчас тут отрубишься опять, блядь?

— Виктор, — Юри бормотал в мои губы, жмурился, краснел и задыхался, — Виктор.

Сколько раз его так вот накрывало? Сколько раз он без меня — из-за меня — падал, загибался, затылок — не нога, каково это, когда башку отрывают?

Если каждый раз, когда мы с ним…

Может, его соулмэйт не активировался, Юри не встретил его, потому и не болит ничего?

Но у меня же болело и раньше, еще при Шурочке, однажды она неосторожно погладила меня по ноге, и я чуть не сдох…

Мысли о Шурочке были настолько чужими и странными сейчас, что меня замутило. Юри ахнул, запрокидывая голову, когда я неосознанно сжал пальцы в его волосах крепче.

Может, он мазохист? Разве я сам не мазохист, а? Еще какой. Не цепи и плетки все решают ведь, совсем нет…

— Юри. Подожди. Ты… ты точно в порядке?

Юри открыл слезящиеся глаза. Облизал губы.

— До следующей станции пара минут.

— Что?

— Нет, — он поймал мою руку, хватка у него была неожиданно сильная, глаза — страшные, почти пустые. — Не убирай, оставь так, пожалуйста, пожалуйста…

Его трясло.

Я понятия не имел, что делать. Я обнял его, перетащив на свое сиденье — Маккачин где-то в другом мире возмущенно ругнулся, — прижал к себе, обхватил за шею, стянул волосы на затылке в кулак и пробормотал в запрокинутую шею:

— Так?

— Да, — Юри закрыл глаза. — Боже.

Меня колотило. Юри обнял меня — нет, уронил руки вдоль моей спины, повис куклой. Я гладил его по волосам, сжимал, давил, царапал.

Кожа была горячей.

Я боялся… всего. Больше прочего меня напрягало то, что я не знал, что происходит.

Юри медленно выпрямился и поцеловал меня, приподняв подбородок. Я осторожно разжал пальцы, убрал руку.

Твою мать.

Юри, шатаясь, слез с меня и пересел обратно на сиденье. Пошарил вслепую рядом, нашел улетевшие очки, надел.

Потер лоб, убирая со лба волосы. Глянул затравленно.

— Прости.

— За что? — я следил за ним с ужасом. Юри нервно улыбнулся:

— До дома не дотерпел.

— Ты точно в порядке?

— Я? — Юри пытался пригладить волосы. — Нет. Я точно не в порядке.

Двери открылись, впуская толпу бабулек с огромными сумками продуктов. Вот ведь. Поезд японский, а бабки — точно наши.

Я смотрел на Юри всю дорогу. Вид у него было потерянный. Больше мы не разговаривали до самого дома.

Не смогли мы поговорить и после, когда в Ю-Топии закатили большой пир — отметить и победу Юри, и выход в финал, и выздоровление Маккачина. Юри обнимали, фотографировали, заставляли съесть и выпить все и сразу. Юри испуганно косился на меня и отнекивался.

— Мама, у меня же диета.

— Пап, я же не пью!

— Нет, Мари, даже капельку нельзя.

Меня загребли Юко и Такеши, Такеши стоял, как охранник, сложив руки и сопя, чтобы я не сбежал. Юко наставляла меня по поводу тренировок и разминок, ей вдруг начало казаться, что у Юри нездоровый вид. Как вовремя.

Улизнуть в спальню, в источник, куда-нибудь, хоть в чертову комнату в конце коридора, не было никакой возможности.

В источник с нами залезли Такеши и папаша Кацуки.

После источника Юри уснул прямо за столом, обняв подушку и завалившись на Мари. Фестиваль тут же свернули, все вдруг вспомнили, что Ю-чан скоро жить будет в самолетах, и что ему надо спать и есть, и отдыхать, а не фестивалить.

Забавный народ японцы.

Если я сейчас отнесу Юри на руках в его спальню, и Юри будет во сне доверчиво прижиматься ко мне, бормотать и улыбаться — это абсолютно нормально.

А если я останусь после этого в его спальне — нет.

Я запахнул на нем юкату, накрыл одеялом и поправил подушку. Потом встал на ноги, вышел из спальни и плотно прикрыл дверь. Обернулся.

У стены стояла Мари и курила.

— Я… я нашел для него хорошие обезболивающие, — зачем-то сказал я. Мари молчала — продолжай, мол. Если смелости хватит. — Если с ним что-то еще стрясется — я выровняю ситуацию. Мы поговорили про метку, он не будет больше отмалчиваться, если она заболит.

— «Если», — Мари подняла на меня глаза. — Она уже болела?

— Да.

— Ты знаешь, почему? — Мари затянулась, прищуриваясь.

У меня было ощущение, что я пытаюсь оправдаться перед суровыми родителями обесчещенной несовершеннолетней девочки. Как в анекдоте — я вашу Галю, того, трактором переехал.

— Догадываюсь.

— Ему становилось плохо и раньше, — Мари пожала плечами. — Как-то обходилось. От этого еще никто не умер, Виктор, ты чересчур много волнуешься.

— Это моя работа.

Мари помолчала.

— Я рада, что ты серьезно относишься к работе.