Я постоял, обдумывая это. Мир вокруг в эту минуту должен был рухнуть от несправедливости.

— Какие потрясающие, восхитительные женщины уходят. Вот именно те, которых я искал всю жизнь, предпочитают не мужиков, а друг друга!

Мари подняла брови.

— Спасибо, конечно, но…

— Ладно, — я попытался собрать разбегающиеся мысли в кучу, — минутку.

Я не собирался спрашивать про метку Юри. Теперь она интересовала меня меньше всего, ни кто на ней написан, ни как она выглядит. Но я должен был спросить кое-что очень важное.

— Метка Юри… она на болезненном месте, так?

— Допустим.

— Предположим, он откажется от своего человека. Как я или ты.

— Руки и ноги останутся целы, — прохладно произнесла Мари. Я тут задумался, каким я должен выглядеть мудаком в глазах общественности, чтобы даже эта святая женщина так поняла мои слова.

— Я не волнуюсь за его карьеру сейчас. Я волнуюсь за его здоровье. За карьеру, конечно, тоже, но…

Мари улыбнулась, как Сатана.

И произнесла фразу, которую я слышал миллионы раз от Якова и часто произносил про себя:

— Не стоит волноваться, Виктор. Зачем фигуристу голова?

========== 14. ==========

— Мы почти сели.

— Мы ждем. И, ты знаешь, по-моему, работники токийского аэропорта начали меня узнавать.

— Это плохо?

— Нет, ничуть. Кроме того, они начинают догадываться, зачем я здесь.

— А это плохо?

— Очень. Это ужасно.

— Если я сейчас не уберу телефон, меня занесут в черный список.

— Так сказали?

— Нет. Так смотрят.

— О. А ты сказал им, кто там у тебя на проводе?

— Нет. Но я, кажется, так выгляжу. Так, ко мне идет стюардесса. Увидимся!

Я послушал гудки в трубке и повернулся к Маккачину. Маккачин изобразил сложную морду. Что-то между «лечись, Никифоров» и «зайди, что ли, пока в аптеку, долбоеб».

Я присел и почесал пса между ушей.

— Мы приплыли, да?

Маккачин фыркнул — не припутывай меня, мол.

Маккачина нельзя было не припутывать — ему были показаны долгие прогулки и не очень активные игры, поэтому рядом со мной в аэропорту псине было самое место.

Кроме того, я в последнее время болезненно не хотел отпускать псину от себя. Это означало три вещи: я размяк, я старею, и — я, наконец-то, поумнел.

Зал прилета аэропорта отделялся от зоны для встречающих длинной стеклянной галереей, по которой прибывающие, как экспонаты, двигались в сторону выходов. Сомнительная прагматика и эстетика — стой и смотри, как твой прибывающий сначала делает круг почета.

Мы караулили у ворот, но я умудрился проглядеть Юри. Увидел его Маккачин, выцепил-таки в толпе знакомую парку и рванул поводок, поставил лапы на стекло и громко залаял. Юри повернул голову.

Лицо у него было такое, будто на секунду он собирался кинуться прямо на стеклянную стену. Уверен, у меня было такое же.

В следующую секунду он улыбнулся.

А потом побежал.

Я тоже побежал, свернув голову в сторону, потянув Маккачина за собой, псина догнала и перегнала меня, включаясь в игру — как скажешь, Никифоров, будем бегать, как придурки.

Я бежал, подмечая круги под глазами Юри, осунувшееся лицо, растрепанные волосы — наверное, спал в самолете, — и счастливую улыбку до ушей. Он запыхался, щеки покраснели.

Юри смотрел на меня, не отрываясь.

Как сам когда-то велел — глаз с меня не своди.

Не в этом ли цель всего, не за этим ли мы здесь — смотри, смотри, пока не пропадет. Только попробуй отвернуться.

Пару раз я споткнулся и чуть его не потерял — толпа была плотная, но люди понятливо расступались перед стихийной силой человеческого безумия.

Юри врезался в меня, задохнулся, его стало так много, слишком много, я пытался одновременно обнять его, удержать, чтобы мы оба не рухнули, подхватить падающие чемоданы, не выпустить Маккачина.

Я вдавил его в себя, сколько мог, пока Юри не замычал, а его очки не впечатались в меня через рубашку.

Я гладил его волосы, отводя со лба, ерошил макушку, вдыхал запах — шампунь, пена для бритья, мятная жвачка и ни с чем не сравнимый запах многочасового перелета, усталого немытого тела, согревшегося под казенным пледом.

Маккачин поставил лапы нам на плечи, встав на задние, и громко лаял, пытаясь напомнить, кто виновник торжества.

Юри потрепал его по кудлатой башке и засмеялся, потом отпустил мои плечи и быстро вытер пальцами глаза под очками.

— Я так рад.

Еще бы ты не был рад.

— Я так волновался.

О, да.

— Поздравляю с пропуском в финал, — я даже поцеловать его не мог, на нас пялились во все глаза. Я только накрыл губами ухо, зарылся носом в волосы. — Юри.

— Спасибо, — Юри боднул меня виском в щеку, легко потерся. Потом вырвался и отступил на шаг назад, глотнул воздуху.

Что-то нехорошо дернуло под ребрами. Я еще улыбался.

— Виктор, — Юри говорил теперь медленно и тихо, — будь моим тренером всегда. Пока я не уйду из катания.

Ишь ты какой.

Он же понимает, о чем он просит, да?

Я же сам понимаю, правда? Освоил сложную науку японских метафор, эвфемизмов и иносказаний?

Сердце пыталось выпрыгнуть нахрен, колотило в горло.

— Не уходи из катания, — я обнял его опять, черт, легче, когда в глаза не смотришь. — Не надо уходить из катания, да?

Юри засмеялся мне в ухо — негромко, шуршаще.

Я чувствовал, что щека у него влажная.

Наверное, Маккачин, говнюк такой, допрыгнул и по-своему облобызал.

В такси мы сидели, задевая колени коленями, смотрели в окна. На сиденье между нами гордо восседал Маккачин, довольно щурясь, его поглаживали сразу две руки, сталкиваясь и путаясь пальцами в шерсти. Я тогда глядел прямо перед собой, боковым зрением отмечая, как краснеет Юри.

Водитель косился в зеркало заднего вида.

Потом что-то пробормотал под нос по-своему и открыл окно.

Мне хотелось смеяться. Хотелось похлопать по плечу — терпи, брат, думаешь, нам легко?

Юри поглядывал на меня, блестя глазами.

Мне хотелось попросить таксиста ехать побыстрее, но таксист говорил только по-японски, узнал нас с Юри, судя по лицу, а мы и так уже уронили свой моральный облик ниже некуда.

Пересев в метро, молчали, глядя по сторонам. Юри подписал пару бумажек, сфотографировался с толпой визжащих девочек. Я стоял, раздумывая, когда подойдет следующий поезд на смену только что проебанному, когда меня окликнули:

— Виктор-сан!

Я обернулся. Юри виновато улыбался, на его шее висла девчушка.

— Вы должны сфотографироваться с Юри-сан!

Я чуть не поморщился от поганого английского. Скажи спасибо, Никифоров, что с тобой на нем говорят, не по-японски.

— Я? Не вы? — говорить я хотел мягко, но поезд-то подошел уже.

Ладно. Наверное, я просто всегда теперь немного нервничал в метро. Понятное дело.

Окей, меня бесило все, что меня задерживало. Я понимал, насколько важно общение с поклонниками, как никто, но.

Мне надо было поговорить с Юри.

Мне очень надо было с ним поговорить. Хрень, как показывает опыт, могла начать твориться в любую минуту. Я и так уже достаточно упустил. Спасибо.

Мне надо было привезти его и Маккачина домой, мне надо было сделать Маккачину его ежедневные уколы, потом принять душ, потом затащить Юри в комнату и, наконец, поцеловать его, еб твою мать, всего-то навсего.

Юри подошел, мягко забрал у меня поводок, встал справа. Нерешительно улыбнулся.

Я обнял его за плечи и нагнул голову, чтобы поместиться в кадр.

Да быстрее же, Господи.

Маккачин, чувствуя мое настроение, тянул поводок.

Верещащих девушек унесло вместе со станцией, когда я успел запрыгнуть на подножку с чемоданами. Юривлетел следом, обхватив Маккачина поперек пуза.

Вид у него был смешной — взмыленный, взъерошенный.

Мы сели в почти пустой вагон, компанию нам составил старичок — в том уже возрасте, когда кажется, что человек все время спит с открытыми глазами. Он разглядывал мое лицо, не моргая, и я понадеялся, что он слепой.