— Что?

— Юри бредил тобой, мы даже не сомневались, что девушку хорошую он себе в Японии не найдет. Даже если его самого тут найдут толпы хороших девушек — за него уже все решено.

— Я рад, что приехал.

Молодец, Никифоров. Хороший, правильный, нейтральный ответ.

Минако подмигнула:

— Еще бы!

И зашагала к стеклянным дверям.

Я вынул из кармана разрывающийся телефон и отошел к скамейке. Сел.

Голос Якова из-за помех был хриплым и далеким.

— Кобелина в порядке? — первым делом спросил он. Я усмехнулся. Не то чтобы моя собака развалила его брак, но Яков Маккачина не жаловал. Кроме того, это из-за моего пса на Якова свалилось аж тройное тренерство— Мила, Юра, а теперь еще и Юри.

— Да, слава Богу. Прооперировали, живой, оклемается.

— Отлично, — буркнул Яков и заговорил по-английски: — С псом все в порядке, слышишь? Прекращай мне этот цирк тут.

— Яков?

— Алло, — Яков вернулся. — Смысла лететь в Россию нет. Перехватишь своего суслика сразу в Барселоне, если что.

— А если не что?

— Я сказал — перехватишь! Посмотрел я тут, как он катается. Шансы есть, не дрейфить.

То, что это говорил Яков, было просто восхитительно. Я растекся по скамейке.

— Как он себя чувствует?

— Сейчас нормально, жить будет. Но, блядь, с тебя стол за этот геморрой. Я думал, у нас Плисецкий проблемный.

Откуда-то с периферии донеслось гневное:

— Сам ты проблемный!

— Что? — я сел ровнее, — Яков, я тебя не очень понял…

— Упал, — коротко рубанул Яков. — Прямо на тренировке утренней, я каток выбил для своих и его взял, он крутанулся пару раз — и мордой в лед. Сознание потерял на несколько минут. Сказали, давление скакнуло.

Нет.

Нет, нет, что за… Все было нормально!

— Он цел?

— Он огурцом, — Яков отдалился, видимо, оглянулся на кого-то посмотреть. — А мне валерьянку пить.

— Яков, по медицинским…

— Ничего не нашли. Рекомендовали сняться и посидеть, но он чуть драться с врачом не полез. Дикий он у тебя, пиздец. Вон, сидит, зыркает. Говорить будешь? Только не долго, ты и так мне до пенсии должен…

— Виктор?

— Юри, — я закрыл глаза. — Уйди куда-нибудь, где ты будешь один.

— Я… ладно, сейчас.

Я слушал, как он возится, шуршит чем-то, с кем-то негромко говорит.

— Виктор.

— Юри, — я откашлялся и начал снова, — с Днем Рождения.

Юри помолчал ровно до того момента, как у меня начало подкатывать к горлу.

— Спасибо, Виктор, — выпалил он, задыхаясь. — Спасибо! Я рад, что ты помнишь…

Какой ты у меня придурок. Как точно Минако выбрала слово. Придурок.

— Юри, — я откашлялся. В горле сохло, хоть ты сдохни, — если ты еще раз упадешь, я спишу тебя лично. Ты слышишь? На весь остаток сезона, до следующего года, ты будешь лежать, если надо, ездить в инвалидном кресле. Я не угрожаю. Это будет, потому что это разумно. Ты должен меня понять.

— Да, — Юри отозвался задушенно. — Я слышу. Я понял.

— Что тебе подарить? На день Рождения.

Я ненавидел этот вопрос всеми силами души, с детства, но мне было интересно, что Юри скажет.

— Скажи мне, что Маккачин в порядке.

— Он в порядке. Я возьму его с собой в Барселону.

Юри молчал.

— Юри?

В трубке что-то треснуло, щелкнуло, зашуршало.

— Юри!

— Я слышу, Виктор. Спасибо, что ты именно это сказал. У меня не было подарка лучше.

— Я буду ждать тебя в Барселоне.

— Спасибо, Виктор.

Он сбросил раньше, чем я успел сморозить кое-что еще.

Вместо Юри это услышала пожилая пара японцев, их жирная персидская кошка, мальчик с игуаной и медсестра с сигаретой.

— Я люблю тебя, Юри.

Я посидел с закрытыми глазами. После такой фразы, после такого момента в кино обычно один из нас ломает шею на льду, безвозвратно калечится, умирает в реанимации от пропоротой коньком башки.

Или самолеты падают. Или терракт в аэропорту. Или вот сейчас, прямо сейчас у меня прихватит сердце от нежности и ужаса.

Я посидел и подождал еще. Ничего не произошло.

Признаюсь, вставать и идти до дверей больницы мне никогда еще так страшно.

Трансляцию мы смотрели уже в Ю-Топии. Нишигори с выводком набились к нам как раз в рекламной паузе.

Я сидел между Минако и Мари, замотанный в белую простыню с иероглифами «Юри, вперед!», и держал на коленях спящего Маккачина.

Иногда я поворачивал голову, чтобы посмотреть на чету Кацуки, которые сидели рядышком у стены, держа друг друга за руки. На их ладонях были ровные темные иероглифы.

Я смотрел на их пальцы, на их лица — к старости почти ставшие одинаковыми, круглые, улыбчивые, морщинистые, краснел и отворачивался.

Здравствуйте, я Виктор Никифоров, и я трахнул вашего драгоценного сына. А потом он меня. И эх, раз, да еще раз…

Это из-за меня он такой неуверенный, это из-за меня он там падает в обморок, боится проиграть, боится потерять переходящий приз — одного стареющего русского козла. Благодарит за веру в себя, как будто я ему миллиард евро подарил.

Помните его в первый сезон? Улыбчивый, уверенный мальчик. Надежда Японии. Помните? Забудьте.

А я из-за него такой. Рыдаю в собаку, пью саке, хочу попадать вам в ноги, дайте мне еще пару стопок, и я готов. Умираю от ужаса, глядя на экран. Нога забинтована и обколота обезболивающим, которое я выторговал у врачей в клинике. Сто евро, незаконно, стремно, а потом уже наплевать — до Ю-Топиия зато бежал, летел, как заяц с барабаном.

Смотрите, вот он, мое сокровище, моя беда, моя поздняя, и, кажется, последняя любовь — меня просто никогда больше ни на что такое же не хватит, я допрыгался.

Вот он, в прекрасном синем костюме, бледный, как луна, как японская актриса на темной сцене, умные ребята с прямыми руками гасят в зале свет и роняют на него синий луч прожектора, и лицо делается белым, глаза — черные, огромные, бесконечно красивые, губы — в узкую линию, волнуется.

Вот он смотрит прямо в камеру. Вот он вскидывает руки и запрокидывает голову, показывая беззащитную шею. Вот он, берет разгон, рисует дорожку, прыгает в дрожащий, неуверенный флип, во второй, поворачивается к камере гибкой, длинной спиной — блестки на пиджаке подрагивают и волнуются, как рыбья чешуя.

Маккачин, слабый от наркоза, просыпается и вертит тяжелой башкой, смотрит на экран, и вдруг слабо, но отчетливо бьет хвостом. Он узнал Юри.

Юри разбегается и прыгает тройной сальхов. Каскад, риттбергер, дорожка. Тройной тулуп.

Оператора хочется найти и долго бить ногами. Он переключает крупный план на общий совершенно не вовремя, я не успеваю разглядеть лицо Юри, и не успеваю считать прыжок.

Юри хорош, Юри очевидно волнуется, я вижу в прыжках и движениях вялость и неуверенность, но может быть, мне уже мерещится.

Он же обещал, что мое отсутствие не помешает.

Он опять делает что-то не то, то, чего мы с ним не планировали.

Он прыгает четверной вместо тройного в последней трети, без разгона, без скорости, без предупреждения. Просто берет и крутит четверной лутц.

Переставляет элементы, как ему вздумается, не смотрит никуда, ни на кого в особенности.

Замирает, вытянув руку, в пустоту. Не к Якову. Не на трибуны. Куда-то между жюри и слепым просветом в рядах.

Закрывает лицо руками и устало садится прямо на лед.

Вся комната смотрит на меня, я хочу спрятаться за Маккачина, но он сегодня подгулял— слишком маленький, слабый, едва живой.

Я хочу сказать: «Простите меня за все».

Не смотрите на меня так. Пожалуйста.

Мари тихо говорит:

— Виктор. Он прекрасен.

Нихрена он не прекрасен, Марусенька. Он устал, он зря так обошелся с надежной и отработанной схемой программы, он сейчас получит отборных пиздюлей от Якова, он загонял себя и не сделал последний прыжок чисто, а в начале затормозил слишком, долго расходился.

Юко обнимает меня за шею, и я бы испугался гнева ее ревнивого мужа, но ее муж обнимает меня с другой стороны, пытаясь выдавить кишки.