Вывернуло меня желчью и остатками завтрака в самолете. Я зажмурился и быстро спустил воду, не глядя на плоды трудов своих, потом сел, привалившись к стене. Рубашка под свитером прилипла к спине как вторая кожа, руки и ноги тряслись, как чужие. Правая отстегивалась до колена.

Кто-то далекий, но такой, блядь, близкий, такой, сука, заботливый и, если верить преданию, родной, очень заботился о том, чтобы я никогда больше на лед не вышел.

Я провел пальцами по ненавистной метке.

— Чтоб ты сдох, Господи, — у меня даже слезы навернулись от злости. — Отстань ты уже, а. Что тебе неймется, у меня же есть Юри, я же ничего больше не прошу, только чтобы Маккачин выкарабкался, ну еб твою мать, ну живи ты уже себе, как хочешь…

Я посидел еще пару минут, восстанавливая дыхание, потом, шатаясь, встал, попытался поправить хоть волосы, как я сейчас Минако-то с такой рожей покажусь?

Выпал в дверь, свернул налево — в маленькую комнатенку, я не был в ней раньше никогда, но мне надо было спрятаться и хотя бы как-то вернуть лицо.

Комнатка была прибрана, я ожидал увидеть умывальники, но она была жилая. По углам — аккуратные подушки, свет мягкий и тусклый, я заморгал, приглядываясь, и понял, что это от свечей и маленьких лампадок.

Я пошел вперед, зная, что не надо этого делать. Как в кино — знаешь и все равно прешься, как баран.

Комната была отведена под алтарь для моления, я остановился в паре метров и сел на пол.

У столбика, испещренного иероглифами, среди подрагивающих свечек, стояли строгие рамки с фотографиями.

На всех был Маккачин.

Спал, ел, прыгал, крупным планом— морда на весь кадр.

Я знал, что в Японии такие алтари сооружают по покойным. За здравие они тут молятся иначе и фотографии не делают.

Когда успели? Я не помню, чтобы я делал такие снимки.

Надо же, они любили моего пса. Они так его любили, они фотографировали его, часто, в подробностях, не то, что я — раз в пятилетку для Инстаграма с собой любимым и для фотосессий в репортажах. Вот моя холостяцкая берлога, вот мой шкаф для медалей из Икеа, а вот мой пудель, единственный друг, который принимает меня в любом состоянии, мой первый друг, который видел все и молчал, который спас меня в тринадцать, который и мозоли вылизывал на ногах, и истерики терпел в четырех стенах, и спал на моей подушке, рядом с головой, а иногда и вместо подушки — и так под ухом дышал, ровно, мерно, что сам успокаиваешься и засыпаешь, мордой в теплую, кудрявую шерсть.

Семья Юри любила моего пуделя больше, чем я. Лучше, чем я.

Хорошо, что с ним были они.

Не я.

Он это заслужил.

— Виктор?

Я сидел пнем, глядя на фотографии. Минако подлетела и упала рядом, потрясла за плечи.

— Виктор! Не смотри туда, не надо!

— Это почему еще? — я говорил весело. — Отличные фото, можно, я их потом заберу?

— Виктор, — Минако вдруг придвинулась ближе и обняла меня за голову, чуть не уронив. — Это не твой пес. Этому алтарю три года с лишним.

— Что?

— Смотри, — она вскочила, подбежала, завозилась над свечами, чуть не подпалив свою шаль, вернулась и сунула мне в руки еще рамку.

— Это пудель Юри.

На фотографии Юри было лет тринадцать, может, четырнадцать. И он крепко обнимал большого рыжего пуделя с глазами-пуговицами и мокрым носом. И это был не Маккачин— уши чуть короче, взгляд совсем другой.

У Юри были круглые щеки, глаза-щелочки за кошмарными очками смеялись. Волосы кто-то злой состриг ему совсем коротко, ужасающим полубоксом.

Я поднял глаза на Минако.

— Собака умерла, когда Юри был на своих последних национальных перед перерывом. Мы ему позвонили прямо перед соревнованиями. Он тогда еще упал. Очки потерял на этом. Программа-то хорошая была…

Я снова уставился на фотографию.

— Он не успел домой.

— Он был уверен, что надо обязательно быть рядом, когда твоя собака умирает. Да. Поэтому и послал тебя сюда. Очень переживал.

— Это не Маккачин.

— Нет.

— Маккачин жив.

— Я звонила Мари. Операция прошла хорошо. Стабилен. Но сердце слабое, надо будет за ним следить…

Я сгреб Минако и звонко поцеловал в губы.

Минако пискнула и уперлась в мои плечи, маленькая, смешная, чудесная Минако.

— Так, все.

— Да. Извиняюсь.

— Пойдем, — она встала, пряча полыхающее лицо. — Надо выпить.

— Минако?

Она остановилась в дверях.

— Как звали пса Юри?

— Это была сука, — Минако не оборачивалась. — Виктория. Вик-чан. Отличная, игривая зверюга. Но характер… слушалась одного Юри, родители воевали с ним, чтобы запирал. Воровала у клиентов одежду, представляешь?

Виктория. Вик-чан. Ясно, понятно.

Еще как представляю, мое сокровище. Еще как.

— Так что, выпьем?

— Нет, — я поднялся и отряхнул пальто, — не выпьем. Поехали в больницу. Как Юри велел. Я буду с собакой.

— А я выпью, тяжелый день,— Минако вышла из комнаты. Я рванул за ней, находиться здесь одному было не по себе.

Я лыбил жало всю дорогу до больницы — Минако приложилась-таки, и мы пошли пешком, под ручку. Я слушал, а она, перенервничав, взахлеб рассказывала мне, как они с родителями Юри подарили ему эту собаку на день рождения, как Юри убежал рыдать в свою комнату, как он спал, обнимая щенка, и чуть не придавил во сне. Как он бегал с распечатанной статьей из интернета, где я с Маккачином на всю страницу, и придирчиво сравнивал своего пуделя и моего.

Минако смешно мотало из стороны в сторону, я следил, чтобы она не вывалилась с тротуара на проезжую часть.

Мне было так хорошо, как давно не было.

Я смотрел на часы. По московскому времени до выступления Юри оставалось два часа.

— А все-таки неудобно, что ты водить не умеешь, — Минако ткнула меня пальцем в грудь. — Лед-то не везде постелен, а?

— И не говори, моя хорошая,— я улыбался ей, прохожим, вечному рыбаку на мосту — сколько помню, он всегда там стоял, как кремлевский часовой. И ни разу нихрена не поймал.

Пройтись пешком после бесконечных самолетов и такси было просто потрясающе.

Я тоскливо посмотрел на каток Хасецу и быстро отвел глаза.

Минако остановилась и повисла на мне.

— Я устала идти. Тут в гору.

Устала? Ладно.

Я подхватил ее на руки, благословляя профессиональную конституцию всех балерин, действующих и в отставке — она ничего не весила. Ну или я был на адреналине.

Тугой ледяной комок в животе медленно развязывался, отпускал, таял. Я шел, слушая, как сопит Минако, уронив голову на мое плечо, смотрел, как приближается белое здание больницы, думал о своей собаке. О Юри. О Якове. О Юрке.

Два часа. За два часа я успею заново намотать себе кишки на кулак. Пока же было так хорошо, так спокойно, что я то и дело прикрывал глаза и глубоко вдыхал. Слева дышал океан, справа неспешно проползали редкие машины — семейные пикапчики с узкоглазыми детишками в окнах, и пузатые белые грузовики с рыбой и зеленью. Минако ковыряла пуговицу на моем пальто.

— Ты поцеловал его.

— Я помню.

— В прямом эфире.

— Да.

— Что ты сейчас скажешь его маме и сестренке?

— Я скажу: «Здравствуйте, Юри передает вам привет». И еще скажу: «Спасибо за то, что позаботились о Маккачине. Аригато».

— Виктор, — Минако поправила воротник моего пальто, — почему тебе стало плохо в машине?

— Нервишки шалят, милая.

— Виктор.

— Переволновался и не спал в самолете.

Минако помолчала.

— Ладно, хватит. Поставь меня. Почему ты хромаешь?

— Старая травма. Не обращай внимания.

— Что стряслось?

— Я был подающим надежды Королем Льда, уверенным шагом шел к тому, чтобы скинуть с трона Евгения Плющенко, а потом мне в колено стрела попала.

Минако хрюкнула и захихикала в мое плечо. Я поставил ее на ноги на больничной парковке. Она разгладила на мне пальто и заботливо поправила волосы.

— Я всегда знала, что ты не просто так сюда приехал. Мы гадали, кто это будет, долго, знали только, что русский.