Ты бы еще плакат повесил, Юри. Вот мой Никифоров, сегодня ночью у него будет секс.

А ты не этого добивался, что ли? — ехидно спросили в голове.

Когда вы не знаете, что ответить своему внутреннему голосу, дело совсем швах.

Юри откатал безупречно.

Я решил, что баллы сняли за отсутствие скорости в начале, но черт, эта пауза — декоративный элемент, тот, где Юри снимает взглядом с жюри одежду.

Иных объяснений у меня не было.

По итогам первого дня у нас было хорошее такое, увесистое серебро. Юри сиял, как медный рубль, он шел рядом со мной, увлеченно рассказывая, как боялся.

Кто ж тебе поверит, Юри. Боялся он. Расскажи кому другому.

Юри вынул из кармана олимпийки верещащий телефон и, улыбаясь, откланялся — звонила Мари.

— Привет передай!

Юри махнул рукой, скрываясь в дверях.

Я сел на ближайшую скамейку и закрыл глаза.

Было хорошо. Спокойно как-то. Мандраж поднялся волной и лег, как только Юри уселся рядом со мной в кисс-н-тирз, обнимая очередную плюшевую собаку. Собак этих ему гребли почему-то больше, чем мне самому в свое время, хотя пудель-то был мой. Попробуйте наебать фанатов. Они раньше вас в курсе ваших сложных отношений с подопечным.

Интересно, как там Маккачин?

В бешеном темпе подготовки скучать некогда, это радует. На скучать — ночная бессонница, но и тут не выходило — Юри вытягивал из меня жилы, я спал, как застреленный.

В общем, мне вдруг стало стыдно перед собакой, по которой я забыл в последнее время скучать. Теперь же вдруг захотелось сгрести старичка в охапку и макнуться мордой в кудрявую шерсть.

Ногу как кипятком обварило. Следом навалился ужас, чужеродный, жуткий, знакомым холодом спустился в живот.

Блядь, только не опять, что опять не слава Богу-то, а…

Я согнулся пополам, услышал шаги, выпрямился.

Увидел лицо Юри и вскочил.

Блядь.

Блядь, что, что?

— Виктор, тебе надо срочно вернуться в Японию. Сегодня же.

Юри был весь белый. Руки дрожали. В руке — телефон.

Ух ты, какой умный, может, и билеты уже заказал?

Даже спрашивать не хотелось.

Хотелось пойти и напиться в хлам, чего обещал не делать больше с той памятной ночи в Пекине.

========== 13. ==========

Даже у привычных к постоянным перемещениям людей рано или поздно развивается аллергия на самолеты.

У меня уже была изжога.

Я смотрел, как бегут огни взлетно-посадочной, как новогодняя елка ночной Москвы делается дальше и дальше, и старался не думать.

Ни о чем вообще.

«Не думай о сексе».

Я повернулся набок, уткнулся лбом в иллюминатор и заржал, напугав стюардессу.

Плед? Водочки? Мясо или рыба?

Недостаток русских стюардесс в том, что если их обругать на русском, или на английском, они ведь все поймут. Международный скандал, суд по статье «Оскорбление», а все, что статья, уже не пиар…

Яков пообещал, пусть и неохотно, что все будет хорошо.

Юрка имел такой вид, будто берет политического заложника. В каком-то смысле, так оно и было.

Девушка, Светлана, была вообще ни в чем не виновата. Предложила мне аспирин. Дай тебе Бог здоровья, золотце.

Я расписался в ее блокноте, поцеловал ее в щеку, оценил парфюм.

Сел обратно в кресло и закрыл глаза.

Маккачин появился в моей жизни забавно. Мне тогда исполнилось тринадцать, я взял первое юниорское золото.

Вообще-то, я всегда хотел овчарку. Кошек не любил, мелкая живность не вызывала у меня восторга, я считал, что она годится для людей, которым не лень по всей квартире искать сбежавшую крысу, жабу, черепашку или попугайчика.

Живность сама должна заполнять жилище, не ты за ней ползаешь, а она за тобой — стелется на мягких лапах, большая, надежная, она должна быть взрослее тебя и умнее. Из этого расчета исходил я, планируя на первые деньги купить огромного немца. Сразу большого — я катался до питомника под Питером, строя глазки кинологам, курировал одного пса сразу с щенячества. Граф, крохотный, толстый, как медвежонок, запал мне в сердце с первого взгляда. Он воспитывался служебно-розыскной собакой, но сошел с дистанции, когда ему повредили лапу.

Мне служака была ни к чему, мне нужен был друг. Яков присоветовал. Я тогда жил в съемной комнате недалеко от его дома и Спортивного, потому что жить с матерью, которая ныла, что мне далеко ездить до арены, и с папашей, я далее не собирался.

Новый плюс карьеры фигуриста — свои деньги — был внезапный и бесконечно приятный. Я сделал Якова поручителем счета, перевел большую часть денег на накопительный, остальные таскал, чтобы оплачивать комнатушку.

Зажил я, как в сказке. Кто из подростков мог похвастаться такой самостоятельностью? И плевать, что я к ней не готов. Я жрал диетические салаты и иногда, по ночам, как будто днем меня в моей же квартире могло спалить Всевидящее Око, беляши из закусочной в своем же доме. Я готовился к тому, что в мою жизнь войдет Граф — полугодовалый теленок, с огромным языком и носом, длинными лапами и умными глазами.

Это неправда, что у детей-спортсменов нет друзей. Друзей нет у тех, кто не хочет и не умеет дружить.

Я не хотел. Не умел. Точнее, не пытался. Мог бы — обаяние всегда было моей сильной стороной. Оборотной стороной обаяния было поганое такое ледяное превосходство, которое я не сдерживал в молодости ни секунды — а зачем?

В людях вокруг я сначала видел только плохое— дырки на колготках, заусенцы на пальцах, запах изо рта, неграмотная речь, плохие оценки.

Я сам всегда учился средне, но ровно, особенно для того, кто сделал выбор в пользу спорта, а не образования. Больше всего любил литературу и физику. Мне казалось, именно эти две науки объясняют все, что происходит вокруг меня. Физика — очевидное, литература — остальное, то, что творится в голове людей.

Естественно, за чертой сразу сначала остались те, кто не знал, кто такая Ахматова и почему так охуенен Блок.

Потом — те, кто не понимал, зачем мальчику такие длинные волосы. Пишем — все учителя, даже крайне авторитетная для меня учительница литературы, и все мальчики из школьной хоккейной секции, старшеклассники и мальчики из моего класса.

Оставались девочки. Витя, а можно потрогать? Витя, а можно, я тебе косичку заплету?

Витя говорил «можно» в избирательных случаях. Крайне избирательных. Сначала шарахался и вежливо улыбался, потом до Вити добрался удивительный мир женщин. Каждую из них была возможность потрогать, что логически вытекало из потрясающего желания женщин потрогать Витю.

Мне нравилось целовать девочку, пока она перебирает мои волосы.

Волосы свои я, кстати, не любил. Но Лилия однажды запретила Якову стричь меня, решив посмотреть, что получится. Я тогда носил громадные черные футболки с «Арией» и «Агатой», и волосы, жидкие, между прочим, и тусклые до прозрачности, пшенично-белобрысые, до плеч, казались мне верхом эпатажа.

Как только я их отпустил, начался пиздец. Они путались, секлись и становились сальными на второй день после помывки.

Но имидж был дороже. С хвостом я ходил долго, ненавидя его всем сердцем, но тем тверже решая беречь, чем упорнее он раздражал окружающих.

Короче, друзей у меня не было совсем не потому, что я был фигурист.

Графа усыпили.

Я помню, как приехал в питомник в последний раз, как долго ходил вдоль рабицы по снегу, заглядывая в вольер, как ждал, пока выйдет Данила — высокий, молодой оперативник-кинолог, он проходил здесь практику от милицейской академии и, кажется, собирался надолго увязнуть, вмазавшись в свою собачью жизнь сразу и бесповоротно.

Он мне и сказал, подойдя к самой решетке и избегая смотреть в глаза:

— Проверка была, Витек. Сверху. Очень сверху.

— И чё?

— И все. Ты же знаешь, тут часть серьезная, готовят только для службы. А Граф — калека. Он выбежал, на глаза попался, он ведь дурень игривый, прямо майору под ноги…