Это просто ты заебал его, Никифоров, — пробормотал мудак в голове. Я самодовольно улыбнулся потолку. Что есть, то есть.

На открытой тренировке Юри почти не катался, он оккупировал один угол и гонял по короткому отрезку туда-сюда одну и ту же начальную дорожку. Я не вмешивался — если ему казалось, что с каким-то элементом что-то не то, надо было просто сесть и подождать, пока Юри устанет от этого элемента.

Поэтому я потягивал воду из его термоса и лениво наблюдал за движением его ног. Мандража не было совсем, накатило какое-то усталое, философское спокойствие — все будет, как надо.

Юри затормозил резко и подкатил к бортику вплотную, я даже отшатнулся.

— Все хорошо?

— Не хорошо, — Юри забрал у меня термос и отпил. Я проводил взглядом каплю воды, которая укатилась по шее и впиталась в воротник. — Юрио.

Мы посмотрели в другой конец катка.

Юрка так летал, что остальные освободили ему добрую половину — лишь бы под горячую ногу или руку не загреметь. Сразу было видно, что что-то не так.

Лично мы с ним так и не пересеклись — все тренеры пытались растерзать время тренировок таким образом, чтобы ни один из нас не попадался на глаза противникам и катался спокойно.

Спокойно не получилось.

Юрка два раза грохнулся, только пока мы на него смотрели. Я видел отсюда, как он шипит, потирая колено, матерится, встряхивая башкой, вскидывается, — и опять катает со злостью, как будто лед ему лично что-то сделал.

Уже проходили такое. Думал, давно прошли.

Мы с Юри глянули друг на друга.

— Я видел, как он ругается с Яковом, — прошептал Юри, сделав страшные глаза. — Счастье, что только видел. Это ведь плохо.

— Это очень плохо. Он так убьется еще до выхода. Останься тут, ладно?

Юри кивнул и проводил меня взглядом, пока я обходил необъятную коробку катка, впервые не радуясь мегаломании архитекторов.

Постоял, глядя вблизи на масштабы бедствия. Юрка не выдержал первым, метнулся к ограждению, гаркнул:

— Чего?

— Здравствуйте, Юрий Андреевич, — я не мог не улыбаться.

Вытянулся, что ли. Точно на пять сантиметров подбросило. Еще вес ушел, щеки стесало до острых скул, волосы до плеч дошли, глаза — злющие, уже взрослые.

А так — все тот же, одни мослы, жилы, девчачья тонкая кожа и все нервы наружу.

Я был рад его видеть.

— У меня тренировка, давай быстрее, — Юрка поставил локти на борт и уронил голову, выдыхая.

— Быстрее? Ладно, — я дернул его за плечо, втаскивая к себе, перевалил через ограждение и поволок в темноту между трибунами за шиворот. Юрка не орал, понимая публичность сцены, но отбивался на совесть. Не в полную силу, костюм жалел. Но предъявить нечего, борется — значит, жить будет.

— Давай рассказывай.

— Чего тебе рассказать? Сказку?

— Как дед насрал в коляску. Ну?

— Ты что, извращенец, по русскому мату соскучился? Сейчас все будет, — Юрка хорохорился и дулся, и чем больше дулся, тем больше хотелось его обнять и придушить — не насовсем, а чтобы приткнулся. Как волк волчонка. К снегу придавить.

— Как дела, рассказывай. Яков на тебя жалуется.

— Здрас-сьте. Никто не жаловался еще, чего вдруг Яков?

Мне решительно не нравилось, в какую сторону это деревце растет. Никому и никогда не шло строить из себя взрослого, искушенного и всесторонне, и сзади, и спереди образованного самца.

— Юр.

Он замолчал, а потом спрятался за свои патлы.

— Дед приболел, — буркнул он, разглядывая свои коньки. — Сегодня не может.

— И все?

— Хуясе «и все»! Это мало?

— Нет, — я устыдился. Вот скотина, Никифоров. Детей нет — и в сто лет не надо. — Конечно, нет, прости, Юра, это очень серьезно.

— Да ты издеваешься, что ли?

— Нет, — я, правда, не знал, как ему показать. — Я вот тоже скучаю по взрослой заботе. Некому иногда по башке погладить.

— Да что ты, бедный ты мой, — Юрка глянул зло. Все, хорош. Я сгреб его в крепкий захват, почти борцовский — только так его и можно было обнимать.

— Правда. Раньше бабка была, потом Яков. А теперь никого.

— Сам виноват. Пусть тебя свинья теперь обнимает.

— Он младше меня. Нам всем иногда нужен кто-то сверху.

Помолчали. Потом Юрка глухо заржал мне в грудь и выдавил:

— Фу, блядь. Как тебя земля держит, мудила.

Я отпустил его. Юрка поправил волосы и фыркнул:

— Как-то ты размяк, что ли. Вот смотрю — и раньше прибить хотелось, прямо с вертухи.

— А теперь?

— А теперь… санитаров вызвать? Больной какой-то.

— Странно. Вроде предохраняюсь.

Юрка открыл рот и медленно, совершенно потрясающе покраснел.

— Да ты… бля, уйди, а? Иди к Кацудону, он у тебя опасный, пизданется на ровном месте и все, допрыгался, инвалидность.

— Сейчас пойду. Юрка… у тебя все хорошо?

— Тебе могу отсыпать. Ну? Все? Поцелуемся?

Он попытался меня обойти и наткнулся на вытянутую руку.

— Юр.

— Раньше надо было спрашивать, — прошептал он и поднял на меня глаза. Огромные, стеклянные, совсем внезапно не злые. — А теперь… тебе что, спится плохо? Ну так теперь на льду разговаривать буду с тобой. Только в присутствии тренера и хореографа, при прессе и честном народе.

— Мне жаль.

— Нихуя тебе не жаль. Мне и не надо, чтобы тебе жаль было. Живи, пока хорошо живется. Думаешь, я не понимаю?

— Думаю, не понимаешь.

— Ну конечно, ты у нас один тонко чувствуешь, настолько, что все по пизде послал и тебе за это ничего не будет. Любовь же! А остальные и так протянут.

— Твоя метка. Она болит?

— Не твое дело.

— Значит, болит. Вы скоро увидитесь. Я чувствую.

— Слушай, — Юрка повернулся и подошел вплотную. Из-за коньков он дышал мне прямо в лицо. — Ты со своей хуетой разберись сначала, а потом мне рассказывай про мою. И то я еще подумаю, слушать ли. Ты у нас сегодня одно, а завтра другое. Сегодня — я не я, лошадь не моя, а завтра — ути-пути, давайте все займемся любовью прямо на льду!

— Лошадь все еще не моя.

— Кацудону расскажи, то-то он удивится, — Юрка улыбнулся от уха до уха. — И лучше сам, а то я расскажу.

— Ты же не такой у нас.

— А я не у вас, помнишь? Я теперь у Якова и Лилии. Сын полка.

Он постоял, задыхаясь, а потом вдруг хохотнул:

— Ну и рожа у тебя, Вить.

— Что, хорош?

— Вообще пиздец. Не трону я твоего придурка, нужен больно. Сами разбирайтесь, что у вас там и где повылазило.

— Я же уже говорил тебе все. Метки не видел.

— Не видел он. Хорошо смотрел? Везде?

— Везде.

Юрка дернул головой.

— Фу, Господи. А спросить?

— Спросить?

— Ну да. Может, она у него в желудке.

— Мне очень нравится твой ход мысли, Юра, правда, но…

— Ой все, — Юрка сделал смешное лицо. — Говорить не хочу, идите оба в жопу. Вам без меток, как с метками, совет, любовь, парные гробики. Пидарасы.

Я засмеялся. Юрка всегда… бодрил.

Каждый раз, когда он внезапно появлялся в моей жизни, что-то происходило. Теперь я сам к нему полез, чего ждать?

Юрка откинул со лба волосы и решительно зашагал к катку. Потом обернулся:

— А у тебя-то там кто?

— Фидель Кастро.

— А, — Юрка дернул головой и наморщил лоб. — Ну, по тебе видать.

Я смотрел, как он снова выбирается на лед — уже спокойнее, легче, нарезает круги, прикрыв глаза.

Не обольщайся, Никифоров, не в твоем педагогическом таланте дело. Может, просто разговор, который ты ему задолжал, висел над душой не только у тебя.

Юри дожидался меня у бортика, и когда я подошел, он вдруг поймал меня за галстук, ткнулся губами в висок, мимолетно, поди докажи, что было. Прошептал, задевая ухо:

— Не волнуйся.

— Да я вроде и не…

— Я покажу свою любовь всей России.

Господи блядский Боже.

И отпустил. Я чуть не сел прямо там у борта.

Юри подмигнул мне и пошел на финальный круг.

Ухо горело. По шее, кажется, ползли предательские красные пятна.