Охуенно.

Черт возьми, это охуенно. Все гениальное просто.

Наверное, моя радость отразилась у меня на роже, потому что Боженька тут же строго сказал:

— Эффект кратковременный. Организм сложно обмануть, мистер Никифоров. Через некоторое время обезболивающее перестает действовать, обладая только аккумулирующим эффектом. Хотите быть наркоманом?

— Разве что иногда.

— Понимаю.

Я уже застегивал пиджак, дожидаясь, когда Боженька закончит писать что-то теперь уже на листке, предназначенном мне лично.

И тут меня ударило.

— Сэр?

— Да.

— А почему тогда Юри стало плохо одновременно со мной?

Боженька с ответом не спешил. Он довел свою длинную строчку, мучительно неспешно воткнул ручку в карандашницу, поставил печать. Медленно развернулся.

— Я сказал, что ваш случай с ногой и потрясающее везение мистера Кацуки объясняют многое. Но не все.

Москва встречала нас внезапной оттепелью, столбик термометра поднялся до одиннадцати градусов мороза.

В аэропорту было людно, на дорожке столпились репортеры, я заглядывал в лица, пытаясь угадать — знают уже о нашем с Юри выверте в аэропорту Пекина?

Юри проспал на моем плече, как было велено, весь перелет. Я не смог уснуть. Сидел и следил, как на его лице снова медленно, но вернопроступает румянец. Грел его бледную руку в своих.

Один раз не выдержал и погладил по волосам. Юри улыбнулся во сне.

Я зажмурился.

Господи. Боже ты мой. Пожалуйста, прекрати на нас с ним пялиться, перестань нас докапывать, доебись до кого-нибудь еще, будь ты человеком.

Я поцеловал Юри в макушку.

Внутри росла и ширилась громадная черная дыра — жуткая, страшная, почему-то горячая, как Ад.

Стюардесса, глядя на все это дело, принесла нам еще один плед.

Наверное, мы выглядели больными.

— Виктор! Как Вы оцениваете шансы Юри Кацуки в этом этапе?

Я обернулся, готовый расцеловать худенькую девочку с микрофоном «Россия Спорт». О нас ничего не знали. Спросили бы сразу.

— Мы вообще не говорим об этом этапе, давайте сразу говорить о Барселоне.

— «Московский Комсомолец». Виктор, финал Кубка Китая и ваш смелый жест запомнятся русским зрителям надолго. Что это было?

— Это был Эрос, который не поместился в короткую программу. Извините, мне и Юри необходим отдых после перелета.

Нас провожали до самого выхода к паспортному контролю. Юри улыбался и махал фотографам, держался прекрасно.

Мы не говорили с ним о случившемся. Я посмотрел на него один раз взглядом «Я в курсе, что ты скрытная скотина, и если тебе так легче, я тоже буду молчать». Юри вернул взгляд с процентами: «Не пугай меня больше».

Я следил за ним в оба. Мысли мои мне не нравились — не уберег, чуть не проебал, недосмотрел, хорош тренер, а еще в любви клялся, пяткой в грудь себя бил, гляньте на него, каков долбоеб.

Но они, мысли эти, были трезвыми, били наотмашь — то, что доктор прописал. Бочка ледяной воды с похмелья.

Нога не болела до сих пор, я откровенно тащился. Без постоянного нытья было намного легче жить и соображать.

Юри тоже выглядел намного лучше. Мы договорились отоспаться сегодня в номере, не выходить никуда до самого утра. Я позвонил агентам и перенес пресс-конференцию, ссылаясь на откат после перелета. Пусть моют кости, сколько хотят, что у нежной японской задницы акклиматизация. Все мы люди живые.

Доехали даже без пробок. В такси я отослал Якову смс: «Жив, здоров и невредим мальчик Вася Бородин. Спасибо за багаж!»

Яков отмолчался. Наверное, уже наложил лапы на Юрку в Питере.

Мы зарегистрировали бронь, Юри сфотографировал холл отеля, пожал плечами на мой удивленный взгляд:

— Тут красиво.

Он звонил матери, пока я заполнял анкеты на нас обоих. Я косился — Юри выглядел, как обычно, улыбался, смеялся, закрывал рот ладонью.

Девушка за стойкой поглядывала на него, на меня, улыбалась.

В лифте мы ехали молча, глядя в зеркальную стенку.

Молча раскрыли чемоданы, вывалили их на одну из двух кроватей, нашли футболки и трусы.

Оставили вещи кучей, переоделись, отвернувшись спиной друг к другу.

Юри поглядывал на меня через плечо.

— Душ?

Он помотал головой, потом кашлянув, снял очки и положил их на тумбочку у единственной оставшейся свободной кровати. Я проследил это движение взглядом, потом молча развернулся, отошел к двери и запер ее на ключ.

Подошел и вынул из сваленного на пол пиджака свой телефон. Выключил его.

Нашел в рюкзаке Юри его трубку и выключил тоже. Так вдавил кнопку, что палец хрустнул.

Юри наблюдал за мной молча.

Когда я повернулся, он кивнул и стянул через голову футболку, которую только что надел.

Постоял, потом широко хватанул ртом воздух и стащил трусы. Перешагнул через них.

Подошел ко мне, и я зажмурился, номер качнулся.

Я дрожал. Господи, я дрожал как девственница на выпускном вечере. На первом танце. Пиздец какой.

Юри встал на цыпочки и поцеловал мою шею. Под горлом. В щеку. Обвел губами скулу. В закрытые веки — раз и два. В подбородок и в кончик носа.

Потом стянул футболку — я застыл с поднятыми руками, оставив ее на запястьях. Юри скользил пальцами по моей груди, по животу, по плечам. Медленно, невесомо, так мало, что болело, казалось, везде, где он коснулся.

Юри прочертил ладонью по моему животу, коснулся члена — головка вылезла из-под резинки боксеров и текла, у меня колени подкашивались.

Юри аккуратно опустился на корточки. Погладил косточки на бедрах, смял ягодицы и стянул с меня трусы.

Я ахнул, не успев закрыть рот, распахнул глаза — и нихренашеньки не увидел. Темно и точки яркие, как конфетти на Новый Год, везде…

— Можно, я в душ, Юри, пожалуйста, десять часов в аэропорту, одиннадцать в самолете…

— Нет, — тихо сказал Юри. И взял до горла.

Я все думал — если это так заметно, если между нами птицы падают и электроприборы отключаются, то не додумаются ли персоналы отеля поставить в наших номерах скрытые камеры? В ожидании логичного чуда, которое могли предсказать все, все, блядь, такие умные и прозорливые, одни мы с Юри дураки, ага.

Юри обдирал стонами стены и снимал мясо с ребер. Тупым ножом.

Он гнулся, и кусался, и вскрикивал, а потом часто-часто и изодранно так дышал, когда я перебросил его поперек кровати и лег сверху.

Он был, и правда, громкий. И точно на всю голову больной.

Я целовал его, захлебываясь, давясь, пока воздух не кончался, удерживал ладонями лицо, чтобы он не вырвался. Вдыхал — и целовал снова. Как за волосы на допросе — и то в воду, то из воды, говори, сука.

Я пытался сказать ему самым доступным мне языком, как я долго ждал, как я много отдал, как мне насрать и на первое, и на второе.

Юри выл, запрокинув голову назад и вниз, его волосы свесились до пола — кровать в поперечнике для гимнастики была коротковата. Я закинул его ногу на плечо, за вторую держал, и входил медленно, очень медленно, потому что на втором круге Ада всегда засыпает Никифоров и просыпается мазохист. Прошел первый? Завалил? Вынул сердце? Молодец, добро пожаловать на красную кольцевую, не спеши никуда, ждал два года — подожди еще, что тебе теперь пара минут…

— Виктор!

— Аушки, радость моя.

— Виктор, пожалуйста!

Ах, пожалуйста. Да на здоровье.

Он кончил очень быстро, я был уже на втором заходе и держался дольше, скинул темп, чтобы ему не было больно — но ему, кажется, все резко стало до звезды, он плавно качался вдогонку толчкам и постанывал по инерции, глядя на меня мутными, как у новорожденного глазами.

Потом рывком сел, обняв меня ногами, и стал насаживаться, помогая. Я смотрел снизу вверх в его лицо, гладил по щекам, трогал дрожащие губы.

Мне было стыдно, хорошо и так блядски и необъяснимо страшно, что продлилось все очень недолго.

Презервативов и смазки в номере не было. При нас — подавно. Мне хотелось глупо смеяться, это было как много лет готовить убийство, пробраться в комнату спящего врага и понять, что забыл пистолет.