Мой четверной флип.

Фирменный четверной флип Русской Легенды.

На последних десяти секундах.

Вышел, упал на колено, коснулся льда, развернулся, встал, провел короткую дорожку и замер, вытянув ко мне руку. Вторую прижал к сердцу. Прости, мол, если что.

Мое сердце прыгало в горле. В ушах стучало, я не слышал ничего и никого, как ватой заложили.

А потом я побежал, припадая на разламывающуюся ногу, не чувствуя пола под собой, туфли у меня были скользкие, а в пальто стало вдруг до ужаса жарко.

Юри, поняв, стартанул по льду навстречу, глаза — плошки, лыба во весь рот, он технично объехал девчушку с плюшевым пуделем, набрал скорость.

Я несся, отстраненно и придурковато-весело думая, что вот будет хохма, если я сейчас на радостях в бортик не впишусь.

Я вписался.

Я вылетел в проем вратарским броском, успев увидеть, как Юри в последний момент пытается смягчить столкновение, тормознуть.

Я обнял его за шею, подставив ладонь под затылок — об лед мы сейчас пизданемся неслабо.

Я сгреб его, опрокидывая в полете, сами попробуйте затормозить в оксфордах на тонкой, как картонка, подошве, когда вы на шлифованном льду-то.

Я вмазался ртом в открытый рот, чувствуя, как сползает улыбка, как Юри хватает воздух от удара, от удивления, от быстрого бега. Столкнулись зубами, потом я зажмурился и поцеловал уже как надо.

Удара об лед я не почувствовал. Пальто взлетело и накрыло нас, осело на катке дохлой тряпкой.

Юри дернулся подо мной, обмяк, обнял за спину, сдаваясь. Я почувствовал, как он сжимает мое пальто на лопатках. Как он улыбается в мой рот, запрокидывает и наклоняет голову, чтобы было удобнее целовать. Какой умница все-таки.

Ух и получит он у меня, ух и получит. Я ему популярно объясню, почему не надо так делать. Инициатива, мой Юри, она ведь наказуема, дорогой.

Я поднял голову, и тут же кто-то звук включил. На мою спину тяжело шлепнулся букет цветов, к Юри подкатился плюшевый медведь и мягко боднул в макушку. Зал выл.

Юри лежал подо мной, запыхавшись, и смотрел круглыми глазами, явно интересуясь, не ебанулся ли я, часом.

А как ты со мной, значит, нормально?

Я припомнил все — и истерику на парковке, и вечер в такси, и прыжки эти чертовы неуставные, и слова его, и взгляды, и все.

— Я просто решил, что должен удивить тебя не меньше, чем ты меня.

Юри застыл, глядя почти испуганно.

А потом медленно, коварно улыбнулся. И покраснел.

Однажды Хью Джекман в гостях у Ивана Урганта в прямом эфире поцеловал последнего взасос, после объяснив это тем, что он начитан и наслышан о русской традиции при встрече в десны целоваться.

Вот и мы выкрутимся уж как-нибудь.

Метка обожгла меня последним коротким уколом и затихла. Я крепче сжал затылок Юри, подсунул предплечье, чтобы ему было мягче лежать. Юри приподнялся и обнял меня за шею.

— Спасибо,— прошептал он на ухо по-русски. И добавил: — Ой, к нам бегут.

========== 11. ==========

— Ебать ты исполняешь.

Оборачиваясь, я был уверен, что увижу Плисецкого. Но это был Гоша Попович.

На самолет мы садились один, я и Юри — до Москвы, они с Яковом — до Питера с пересадкой.

Юри дремал в кресле в зале ожидания, вылет отложили из-за погодных условий.

Гоша не поленился отыскать меня в огромном зале.

Гоша был заспанный и измученный, но ничуть не расстроенный.

— Ты тоже был хорош, — осторожно сказал я. Вообще, я мог бы сразу показать, что понял, о чем речь, и подыграть ему, но зачем? Попович был умилителен в своей экспрессии, я видел за ним будущее не хуже, чем у Юрки, главное, вовремя подбрасывать ему предмет страстей и страданий. — Я буду рад видеть тебя в следующем сезоне. Программа была хорошая, жаль, что…

— Наверное, все дело в том, что я не поцеловал свою судьбу на глазах у сотен зрителей.

— Наверное, — я пожал плечами. — Дело все равно в катании, не в судьбе.

— Не надо, — Попович покосился на Юри и отпил из необъятного стакана с плюхой «Старбакса». — Я был полностью душевно разбит, вот и подкачала драматургия.

Мне стало смешно.

— Драматургия, Гога, как раз на высшем уровне была. Ты в прыжках налажал.

— А ты, я смотрю, не шутя тренера врубил, — Гоша глянул на меня изумленно. Я мстительно вспомнил, как мы с Милой и Юркой звали его Попкой. Юри всхрапнул и повернулся набок, обнимая рюкзак. Он недосыпал.

— Я буду болеть за вас в Москве. За мелкого, конечно, тоже, но за вас больше.

— Потому что мелкий завязывает вместе шнурки на твоих коньках?

— Потому что мелкий… он же мелкий. Он не понимает того, что понимаем мы с тобой, — Гоша то ли набивался в Ванги, то ли в мои друзья. Никогда не имел ничего против, Попец был забавный, совсем не злой, к его экзальтированности и привыкнуть было можно. — Любовь, братишка. Любовь. Плисецкий ее еще не нюхал.

Какой я тебе братишка. Я сборную на лопатки бросил. Я печальный педик, Гога, я все проебал, я теперь вам никто, и славлю я чужую страну, а не нашу с тобой. И счастлив за чужой счет.

Но Гоша светился, глядя на меня. Блаженный, в самом деле.

Я был рад ему. Может, скучал по русскому говору.

— Но спящая проснулась! — Гоша театрально взмахнул рукой, чуть не расплескав свой кофе, и улыбнулся Юри, который сонно вертел головой. — Не измордовал тебя еще наш Витька?

— А? — Юри заморгал, глянул на Гошу. — Мистер Попович!

С ударением на первую «о». Я обожал его, Господи. Гоша насупился.

— Привет, Юри. Можно просто «Гоша».

— Он же Гога. Он же Жора. Он же Гора.

— Завали-ка ебальце, Витя.

Юри, улыбаясь, вертел головой, слушая русскую речь так, будто все понимал.

— У вас такая прекрасная программа была. Я не видел ее вживую, к сожалению, но потом в Интернете наверстал. Я люблю «Спящую Красавицу».

— Ты? — Гоша, если и удивился, из воспитанности не показал это в той мере, в какой мог бы. Я с некоторой опаской наблюдал, как он присаживается рядом с Юри и смотрит с хищным интересом.

Пиздец, бедный Юри.

Свободные уши для Гоши. Катастрофа.

Я давно чувствовал спиной взгляд, но все еще с ужасом наблюдал, как Юри медленно сдается под натиском. Вежливо кивает, спрашивает и переспрашивает, тревожно глядя в мрачнеющее Гошино лицо.

Потом повернулся, глянув на часы. Яков стоял памятником свободе и надежде.

— В самолет пьяным не пустят.

— Тогда кофе.

— Здесь цены бешеные.

— Да жопу-то посадить пока бесплатно можно.

Яков стоял, глядя на меня, с немым вопросом — что ты как не родной-то.

— И то правда.

Я оглянулся на Юри, и Яков разозлился.

— Не съест он его, пойдем.

— Съесть-то не съест. Но мозги вынет, — я послушно пошел за Яковом в сторону дьюти-фри. Широкая спина Якова исторгла вдруг благодушный смешок:

— Зачем фигуристу мозги, Витенька?

И правда.

Яков нашел меня, когда мне было восемь.

Я работал тогда в младшей группе при Спортивном, меня привела мать еще в четыре из расчета записать в бассейн по состоянию здоровья — я был, согласно законам жанра, щуплый астматик с врожденным пороком сердца, отлично начиналась моя замечательная жизнь. К счастью ли, к несчастью — я шмыгнул в открытую дверь, огромную, двустворчатую, обитую суровым советским кожзамом цвета говна, стоило маме отвернуться.

Как в сказке. За дверью, в огромной коробке, как рыбки в аквариуме, носились по белой простыне льда на огромной скорости, падая и поднимаясь, мальчики и девочки.

Я спустился по лестнице между трибун и уселся на последнюю скамью, с которой при моем росте было видно каток.

Мама искала меня полтора часа. Я не испытывал угрызений совести за ее зареванное лицо ни тогда, ни, тем более, сейчас. Чем дальше от людей, которые увезли меня от бабы Светы — тем лучше. Но в бассейн я идти не собирался. Не теперь.

Выгоняли из секции меня два раза, я был слишком наглый. Или слишком болезненный, начать задыхаться и хрипеть для меня было как два пальца. Со мной не желали возиться, я не проявлял никаких выдающихся талантов среди остальных в младшей группе, кроме того, что большой палец руки у меня гнулся к запястью и локтю без особого труда — но он у всех туда гнулся.