Вот интересно, это я такой урод моральный, выросший в этом мире, где все в лоб тебе один Яков и скажет, и то под мухой, или это Юри с дерева слез и не привык к тому, что тут все не в игрушки играют?

Юри подошел и сам как-то обреченно ткнулся в меня, я обнял его, зарывшись носом в макушку. Макушка пахла мятным гелем и лаком для волос.

— Если бы ты этого не стоил — был бы я здесь? Сам посуди.

— Я не знаю, — Юри снова икнул. — Я не знаю, о чем ты думаешь.

Ух ты, как интересно. А я, значит, телепат и тебя насквозь вижу.

— Русские — люди, безусловно, страшные, но даже мы так не развлекаемся. Юри, Господи, как ты вообще додумался…

— Это же логично. Ты же говорил, что твое время утекает, я не имею права тратить его просто так, — Юри говорил глухо, но больше не трясся.

Как гвозди забивал в мягкое место. Сука. Лучше бы молчал. И я лучше бы молчал.

— Ничего не просто так. Чем бы все ни кончилось, я отлично провел время.

Я опять пизданул что-то не то. Юри был не лучше. Он отстранился, вытер кулаком нос и выдал:

— Виктор. Никто не может так обходиться с твоей карьерой. Все должно быть не зря.

Не зря, да?

А ничего, дорогой ты мой человек, что ты мне скоро сниться будешь в кошмарах? Теперь еще и с зареванной рожей. Спасибо, то, что надо.

— Давай доживем до конца соревнований, м? А там будем решать, зря все было, или нет.

Как Господь, Никифоров. Как Господь.

— Давай, — по-русски пробормотал Юри. Я подавил желание ущипнуть его за опухший нос.

Он успел умыться и уложить волосы заново. Я убрал его очки в карман своего пиджака — ему же сунул свой платок, на всякий случай. Выходил на свет он уже прибранным, спокойным, напоминая террориста-смертника. Ебанет — так ебанет.

Наверное, мой русский авось передался ему воздушно-капельным.

Ну как, авось.

Мне как-то случилось загреметь в Вегас с легкой руки все того же Криса. Крис меня потом и отдирал от покерного стола.

За мной водилось такое — расчет дурака, ставить все на самый поганый расклад. А что, тоже расчет, хоть и не похоже.

Я поставил все.

Я все еще не жалел.

Я бы и больше отдал, если бы у меня было. Все, что угодно, лишь бы не один. Лишь бы не эти поганые буквы на воспаленной культяпке, не пустая квартира, увешанная медалями. Когда-то давно мне этого хватало, и я знал, что к этому однажды вернусь — но не сейчас. Я слишком пригрелся. Я не готов.

На пьедестале-то стоишь всего сколько? Пару минут, пока гимн играет.

Я, как выяснилось, не гордый, я гимн и с трибун послушаю. И японский, если так надо.

Мне было надо.

Слова Юри были у меня в голове — не пулей не вышибешь.

«Не зря».

Конечно, не зря. Иди вот и покажи всем, что не зря. Ты вчера разозлился на Криса и такое сплясал, что у меня сердце в трусы скатилось.

Что тебе мешает сделать так еще раз? Много раз?

Я знал, почему Юри разбило. Я знал, почему он и обозлился на всех вчера, и опустил руки сегодня.

Нет ничего сложнее, чем удивлять всех постоянно, каждый день делать что-то новое, особенно тогда, когда ты избаловал своих зрителей донельзя.

Юри, кстати, пока отлично справлялся. Он просто выбрал одного зрителя и методы на грани фола.

Я стоял и думал — надо же, как интересно мечты предпочитают сбываться.

Сам виноват.

Все сам решил. Никто за тебя не решал, тебе же так и надо было — чтобы ты выбрал. Ты же так и хотел, Никифоров, сам свою историю писать, и в баню метку.

Метку вообще сведу после финала Гран-При, хватит этого дерьма. Точно. Лазерная хирургия и шлифовка рубцов творят чудеса.

Я даже не смотрел на нее в последнее время, не задерживал взгляд в душе, щелкал резинкой носков утром, торопился — в последнее время я тоже вечно куда-то опаздывал.

Уже за это Юри стоило любить и прощать — я, кажется, таки объебал систему.

Надо же, рыдал на парковке. Обалдеть. Так боялся меня в лужу посадить.

Да в одну лужу сядем, родной, вместе и выгребем, подумаешь. Не в этот сезон — так в следующий. Я вот еще разозлюсь посильнее — и тебя взъебу, тряпка, покажу тебе, как надо, научишься со временем, главное, слушай меня. За деньги не парься — натурой возьму.

Ну и это надо совсем скатиться, чтобы при вчерашних очках сегодня лохануться. Так даже Юри не сможет.

Короче, очевидно всем, что тренер из меня никуда не годился.

Нельзя так. Не то меня должно волновать, что мой придурок думает, а что он делает.

Яков, где ты, найди меня, постучи башкой о бортик, покажи, как дела делаются.

Юри сжал мою руку, крепко, сухо, по-мужски, аккуратно перебрался через бортик, выехал на центр льда, замер в бледно-голубом луче прожектора. Спокойный. Если не знать, что он полчаса назад рыдал в голос, то и не заметишь, что у него припухло лицо.

Поднял голову, разбуженный первыми плавными аккордами мелодии, взмахнул руками.

Этого хватило мне и всем вокруг, чтобы понять — все в порядке. Повело, бывает.

Зал как будто развязал узел, я кожей почувствовал, как зритель расслабляется, проминается, сдается. Это неправда, что публика равнодушна к твоим эмоциям — она всегда голодна, она всегда жадно заберет все, что ты ей покажешь. Важно следить за собой, мы иногда переоцениваем свои актерские способности, а потом гоним волну на аудиторию — все-то, негодяи, хотят влезть тебе под кожу, зарыться в грязное белье. Ну так не полощи трусами по ветру, держи лицо, не подставляйся… дело всегда в тебе. Зря я, что ли, за славу Русской Легенды расшибался? Лицо, ребята, лицо.

Публику не наебешь.

Все все видят. И что Юри нервничает, и что успокаивается, и что может все — и чуть больше.

Юри набирал скорость, расходился, замедлялся, чисто вывел два каскада и дорожку между ними. Лицо у него было спокойное, ни морщинки, ни эмоции, как будто он катался во сне.

Может быть, так было не надо, может, он слишком расслабился. Мне хотелось крикнуть ему, что приближается последняя треть, а он еще не провел два важных прыжка.

Опасная она, эта последняя треть, мы с ним много раз уже по этому поводу спорили и ругались. Помнится, Яков всегда хотел, чтобы я однажды понял, каково ему со мной приходится.

Но отчего-то у меня было ощущение, что я со всеми своими вывертами за всю жизнь такого не заслужил.

Я знал музыку наизусть, считал про себя, время капало, Юри размеренно полосовал лед, вывел аксель, дорожку, и, черт, у него было секунд пятнадцать, и не дай Бог, он сделает то, что, я думал, он сделает…

— Юри, дебил, ну пожалуйста, — я говорил в сложенные руки, почти молился, мне очень хотелось закрыть по-детски глаза.

Расслабился, Никифоров, выдохнул, да, думал, утряс все? Ты же его уже неплохо знаешь, ты же должен был догадаться, что если в эту башку что попало, то это как сингулярность — ебнет и будет тебе целая вселенная, и все будет расти, расширяться, пока не сожрет кого.

Он ведь, дурень тихий, решил, что мое время жрет, мою жизнь, мое золото.

Он ведь решил доказать, что не зря.

Не зря, блядь.

Юри прыгнул.

Я все-таки зажмурился, глаза закрыл. Я не смог. Я только стоял и слушал, как орут зрители, как сходят с ума все, кто стоял со мной в ложе — дети, держащие игрушки наготове, работники катка, операторы.

Я думал о том, как легко сломать колено, неправильно приземлившись, именно в конце программы, когда ноги ватные, а пульс не слушается.

Я успел подумать о том, как кровь размазывается по льду, я вспомнил, как убился Попович много лет назад в своём чертовом костюме пирата, как Плисецкий лежал на льду — маленький, беспомощный, скорченный, волосы разметались, в лице ни кровинки, даром, что метка проснулась.

Я открыл глаза.

Мне хватило секунды на эту все сентиментальную ересь. Как любопытно течет время, как оно умеет растянуться, когда тебе до сгоревших в пепелище печенок страшно.

Я видел, как Юри закрутил четверной флип.