Юри трясло.

У него были круги под глазами, белые губы и ненормальный румянец на серой коже.

Не хватало еще, чтобы снялся по медицинским показаниям.

— Если ты, моя радость, на открытой тренировке додумаешься прыгать, будешь всю оставшуюся жизнь прыгать на одной ноге.

Юри рассеянно кивнул, он даже угрозы плохо различал. Он, как выяснилось, так и не уснул ночью.

Молодец, Никифоров. Подсобил.

Юри аплодировали на открытой тренировке — Крис попытался дать пять, Пхичит похлопал по спине, трибуны вообще взбесились.

Я смотрел, и мне казалось, что каждый звук звучит для Юри как выстрел.

Нихрена мне это не нравилось.

Ногу подвернул, от Криса шарахнулся, прилетевший от зрителей плюшевый кролик врезался в очки и шлепнулся на лед.

Я плюнул на все и отвел его в раздевалку, надеясь, что в тишине и покое Юри хоть чуть-чуть расслабится.

Выбрал самую громкую песню в его плейлисте и засунул в уши. Юри покивал в такт музыке, а потом залип, глядя в одну точку. Так, ладно.

Вынул наушники, утолкал переодеваться за шкафчики, придержал дверцу, поймал и сложил куртку, футболку, треники, носки, трусы…

Юри копался и возился, высунул из-за дверцы помятую голову и жалко пробормотал:

— Помоги мне, пожалуйста.

Он путался в костюме, волосы зацепились и намотались на крупные блестки на правом плече. Рукава застряли на судорожно сжатых кулаках. Каракатица.

Я молча сложил его вещи на скамейку и подтащил его к себе, дотянул противную непослушную ткань до плеч, разгладил на талии, одернул до конца, поправил брючины, накинул верхнюю часть, застегнул на животе пуговицу и отвернул воротник, нашел в рюкзаке и подал другую пару носков, предварительно осмотрев его ступни — мокрых мозолей не было. Юри опомнился и отобрал у меня носки, плюхнулся на лавку и надел сам.

— Прости, — пробормотал он в свои колени. — Я не знаю, что со мной.

— Много мыслей в голове, которая сейчас должна быть пустой, вот что с тобой.

Я присел рядом. Хотелось разораться. Что ж с тобой дальше-то будет, если ты на первом этапе так себя ведешь?

Хотелось спросить, как он вообще добирался до второй ступени когда-то.

Хотелось спросить — это я такой хуевый тренер?

Юри затягивал шнурки на коньках с таким остервенением, что пальцы побелели.

— Ты порвешь шнурки.

Юри выпрямился.

— Может, прокатиться еще раз в костюме?

Его руки смазывались в мелком треморе, на лбу выступил холодный пот.

Если бы я не видел два дня назад лично его медицинскую карту, я бы решил, что он тяжело болен. Хронических заболеваний у него не было, была аллергия на клубнику. И низковатый гемоглобин.

Что за хуйня.

— Нет. Пойдем в общий зал. Там разомнешься, пока ждем.

Наверное, это была самая плохая идея в моей жизни.

До Юри было пять человек.

Уже на первом — Си Гуан Хуне, Юри вскочил со скамейки, забегал, качаясь на коньках и держась за стенки коридора. Здесь было отлично слышно крики комментаторов, ор зрителей и отголоски музыкальной темы.

— Так, — я сгреб Юри за шиворот, поймав взгляд Поповича. Тот покачал головой — детский садик. Я глянул на стоящего у стены Якова — помоги мне, что ты стоишь-то, ты видишь, я не справляюсь? Яков чуть заметно кивнул — человек-монумент. То ли «сам разбирайся», то ли «правильным курсом идете, товарищи».

Я утянул Юри из общего коридора в технический, в помещение для персонала, между длинных полок с коньками без пары, и клюшками и забытыми спортивными костюмами. Мимо трансформатора и пультов питания. По боковому холлу к лестницам в подвал, на подземную парковку. Люди с удивлением оглядывались на нас, пока не кончились.

— Мы пропустим свою очередь, — промямлил Юри. Я глянул на него, и Юри благоразумно заткнулся.

Пропустить свою очередь нельзя было при всем желании — даже здесь отдаленными басами было слышно, как беснуется стадион и громыхает музыка. Юри застыл, поднимая голову к бетонному, в потеках, потолку.

Я шагнул вперед и зажал его уши ладонями.

Если гора не идет к Магомеду — нахуй бы она тогда нужна?

— Не слушай.

— Что?

Юри показал пальцами на мои руки, не слышу, мол. Вот и хорошо. Вот и отлично. Я опустил ладони.

— Я сказал — не слушай. Не смотри на других, не думай о том, как они хороши. Ты не хуже их, ты нечто особенное…

— Так было вчера.

— И сегодня будет.

— Виктор, я… — Юри уронил голос до шепота и не закончил фразу.

Приехали, слезаем.

Мыслишка «Что я здесь делаю?» посещает однажды каждого человека, и совсем не вовремя, когда не ждешь — но это не значит, что она не ко двору. Что я здесь делаю? Почему я уговариваю человека, с которым проебался вконец, которому предпочел свою карьеру, что он того стоит? Почему я должен уламывать его быть тем, кем он и так может быть, без лишних выебонов? Другие люди все отдадут, чтобы быть на его месте.

В конце-то концов, Юри, блядь.

Еще и эта долбанная нога пытается отвалиться к чертовой матери. Все к одному, заебись, станцевал.

— Все будет, как должно быть. Если ты провалишься сегодня — попробуешь вернуться в следующем сезоне, жизнь-то не кончится.

Юри поднял голову. Я продолжил, разглядывая чей-то пыльный Мерседес рядом с нами:

— А я вернусь к себе, признаю, что зря это затеял, ничего страшного. Поиграл в тренера — и будет. Не вижу катастрофы, Юри, пресса вообще с ума сойдет от счастья. Скажу, как есть, извинюсь, что всех взбаламутил. Программа не станет хуже, мы уже создали что-то…

Я глянул на него и забыл, что хотел сказать.

Серьезно?

Юри, серьезно?

Ты совсем, что ли, охуел?

Юри трясся всем телом, вытянувшись, как солдатик, смотрел на меня и… плакал. Навзрыд.

Я закрыл глаза, постоял, открыл. Подогнул больную ногу, пожелал своему Меченному ублюдку и его неугомонной жопе сгореть в Аду в скорейшем времени и перестать ебать мне мозги. Не до него сейчас.

Юри давился плачем, прижимал к кривящемуся рту пальцы, у него покраснели и распухли глаза, щеки блестели от слез, нос был как картофелина, губы тряслись. Плакал он некрасиво, но выразительно, так, что мне захотелось застрелиться.

Никогда не видел, чтобы мужик так рыдал. Чтобы кто-то вообще так убивался.

— Юри, — позвал я, боясь подойти. — Ты… ты чего?

Да ты тварь же такая. Что ты еще придумаешь, что ты еще сделаешь, чтобы меня добить, а?

Я ж его за волосы на лед выдерну, для уверенности поддам коленом под зад. Что ж такое, Господи.

Юри прорыдал, икая:

— Что ты такое говоришь?

Я? Я, Юри? Отлично, опять я мировое зло.

— И К-Крис тоже это говорит. Ты же все б-бросил, ты же все п-потерял! Если я т-теперь все испорчу, ты-ты…

— Выживу.

— Что о-о т-тебе тогда скажут? Я н-не хочу тебя подвести!

— Ну так не подводи, мать твою,— я был готов ему врезать, отправить в нокаут, лишь бы он прекратил этот балаган.

Юри всхлипывал, вытирая лицо рукавом куртки. Я терялся.

— Что мне сделать, чтобы ты перестал выть? Обнять, поцеловать, песенку спеть?

Маленький блядский манипулятор.

Юри икнул и поджал распухшие губы.

— Верь в меня. Больше ничего не надо. Мне столько людей столько всего сказали, а мне надо было только, чтобы ты в мою победу верил больше, чем я сам.

Да что ты говоришь, а. А я тут, значит, полгода бублики на хуй нанизываю, да?

Может, не такой уж и хороший у него английский?

Может, разница в менталитете и воспитании не позволяет простой мысли пробиться в маленький японский мозг?

Или самого факта, что я теперь только тренер, мало, чтобы осознать свою важность?

Крис еще… поймаю — придушу своими руками, говнюк.

Юри все еще вздрагивал. Стянул куртку и вытер ей лицо. Вид был — краше некуда.

— Все?

Юри икнул и закивал, как болванчик.

— Все.

— Молодец. Что-то еще?

— Нет. Спасибо, что выслушал.

— Да всегда пожалуйста.

Мда. Пошутил, Никифоров. Сам схохмил, сам посмеялся. Довел нежную японскую задницу до слез. Сволочь. Фашист. Детей, наверное, воруешь и ешь еще. В крови девственниц купаешься. Собаку свою ебешь. Нельзя ж такому великому человеку без изюму, ну. Веди, показывай свой красный подвал с плетками.