Яков тренировал юниоров — за четыре года я успел наслушаться и насмотреться, проникся и иногда бегал посмотреть на то, как катаются высокие и тонкие парни и девушки в пестрой одежде, которая отличалась от нашей скучной спортивной формы как небо от земли. На тряпки я был падок еще мелким.

В какой-то момент мне пришла в голову гениальная идея надеть коньки и смыться с занятий младшей группы на прогон к Фельцману. Маленький, но уже хитрый мозг безыскусно решил, что если однажды попасться под ноги великому человеку, он непременно меня подберет.

Так, собственно, и вышло.

Я начал радостно носиться между катающихся. Даже ноги задирал и пытался подпрыгивать, чтобы меня заметили. Стоит ли говорить, что внимания на меня никто не обратил.

Это сперва.

Потом меня уронил на лед на огромной скорости какой-то парень в синем костюме. В его честь свой первый наряд на юниорских соревнований я сделал в том же стиле. Добро я имел обыкновение помнить.

Башка крепко треснулась о лед, руки-ноги поперепутались, а потом мне и вовсе с неотвратимостью шальной пули рассекло локтевой сгиб летящим чужим коньком.

Оглядываясь назад, я иногда раздумываю, что это могла быть башка, шея, детская и совсем птичья, запястье, пальцы, что угодно. Но дуракам везет. Даже связки и сухожилия были почти целы.

Открытая рубленная рана выглядела жутко, я выл дурниной, распластавшись на катке, баюкал руку и отказывался идти на контакт хоть с кем-то. Кровища заливала серую спортивную форму и ползла по льду. Какая-то девчонка визжала, кто-то сполз в обморок. Я был уверен, что откину коньки в самом деле, сколько крови в восьмилетнем ребенке?

Потом меня сгребли и дернули куда-то вверх, согнули руку в локте и крепко сжали в кулаке. Ткнули в куртку, крепко пахнущую табаком и кошмарным одеколоном «Шипр».

— Чей такой?

— Никифоров, — промямлил я, вдруг испугавшись, что мой гениальный план не такой уж и гениальный, и мне сейчас просто починят руку, навешают пиздячиков и отпустят с миром.

— Как хоккеист прямо, глянь-ка. Не вопить. Будешь вопить— проделаю во льду прорубь и утоплю, не найдут.

Это было страшно. Вообще-то, я отлично знал, что под этим льдом только бетонная основа, но угроза звучала настолько серьезно, что я натурально обделался и запищал:

— Не надо, Яков Давыдович.

— Смотри-ка, диверсант, знает меня.

— Вас все знают, — я цеплялся за его куртку и морщился от боли.

Я могу себе вообразить, какой я был маленький, трогательный и блядски просто хитрожопый, не устоять.

Наверное, поэтому я до сих пор терпеть не могу детей. В каждом из них мне мерещится маленький Дьявол, который точно знает, чего хочет и как этого от меня добиться.

Яков отнес меня в медпункт, оттуда вызвали скорую, меня пережали, где надо, чтобы я не ушел весь до приезда кареты. Он сидел рядом, раздраженно с кем-то спорил, вызвали мою руководительницу группы и несчастного парня, который на меня упал, выдавили чистосердечное, что никто, кроме меня, не виноват, и я сам, откуда ни возьмись, из-за леса, из-за гор…

Яков послушал, кивая, выставил всех, кроме врача, смотрел, как мою крохотную руку обкалывают и перевязывают до приезда скорой.

— Ну, рассказывай.

Я оглянулся на закрывшуюся за врачом дверь.

— Я хотел к вам попасть.

— Попасть-то ты точно попал, Никифоров.

— Витя.

— Нет. Никифоров. Влез, как большой, отвечать будешь, как большой.

— Ладно, — я закивал. У меня кружилась голова, может, от потери крови, может, оттого что рядом со мной сидел сам Великий и Ужасный и, кажется, убивать меня или гнать не собирался.

Уже позднее я узнал, что в группу к нему попадают, как и ко всем смертным, по записи, не по отбору, и что отбор в сентябре, а меня-то как привели четыре года назад в августе, так и закрепили за Соколовой. И что можно было просто подойти и попроситься.

Легкие пути обычно становятся видны с возрастом. Это и есть взросление. Что я могу сказать? Взросление — это рационально, полезно, удобно и ужасно скучно.

Соколову не уволили за недосмотр. Парня того допустили до ближайших национальных. Все жили долго и счастливо, кроме меня — Яков, в назидание, послал меня нахуй и обещал, что посмотрит на меня через год. С такими швами мне, в любом случае, каток еще полгода не светил.

Разумеется, у меня было свое мнение. Якову следовало запомнить это как можно раньше.

Месяц спустя я уже сидел у знакомой коробки, заглядывая за борт и восхищенно блестя глазами. Рука уже была нормальной, я просто носил эластичную повязку на локте, которой в школе страшно гордился. Все думали, у меня там Имя.

Яков увидел меня через пару дней, подъехал — я рот открыл от плавности и стремительности этого движения, р-р-раз — и сразу через весь каток по диагонали, — поднял меня за шиворот и сунул подмышку.

— Никифоров, — говорил он, шагая по коридору, — ты по-русски понимаешь? Уже ведь не маленький.

— Вы ведь тоже, — я краев не видел совершенно. Треники и бордовая форма Якова, его крепкие плечи и ужасающий рост и металлическая цепь на левом запястье мне в разгар девяностых в мои восемь ни о чем не сказали совершенно. И я твердо знал, что детей бить нельзя. — Я же сказал, что я хочу к вам. По-русски.

Яков остановился и поставил меня на пол. Засопел, глядя сверху вниз. Тогда я еще не знал, что от этого взгляда надо обосраться и лечь пузом кверху. Да и потом не очень хорошо усвоил.

— Руку покажи.

Я послушно вытянул свою руку, и он задрал свитер, оттянул бинт, нагнувшись, повертел ломкий локоть, разглядывая шов.

— Колесо сделать сможешь?

Я с готовностью вскинул обе руки и прошелся колесом. Естественно, больная рука подогнулась, и я бесславно рухнул бы башкой вниз, если бы Яков не поймал меня за ноги.

Он перевернул меня и поставил на место, постоял молча, глядя, как я собираюсь зареветь от унижения и злости. Я зашмыгал носом и потер кулаком глаза.

В свою защиту скажу, что никогда в жизни не пользовался слезами как оружием, в моей обойме не было этого говна даже с грудного возраста. Я мог орать, требовать или клянчить, но реветь — ни за что.

Но тут слезы сами навернулись. Яков стоял напротив, огромный, страшный, потрясающий. И меня не хотел.

— Я же ногами катаюсь, а не руками, — провыл я в кулак. Слезы, суки, так и лились.

Яков молчал. Я боялся вверх посмотреть.

Я знал, что сейчас он скажет — иди домой, хлюздя. Лечи руку, учись в школе, мамке привет.

Яков сказал:

— Придешь завтра к восьми вечера. Сюда же. Я буду на катке. Группа уйдет. Я тебя гляну. Раньше не могу, сам понимаешь, брат.

«Брат». Я стоял и млел. Клянусь, будь помладше — лужу бы сделал.

Мать, ломаясь и ругаясь, меня привела к половине восьмого. Я орал и дергал ее за руку, показывая, как дети Якова носятся по льду, быстрые, легкие, яркие как кометы, как Яков командует, носясь следом, ловит и гнет их тонкие руки и ноги, выглаживая и выправляя, словно скульптор.

Мама не оценила.

— Смотри, смотри, ты видишь?

Она, конечно, сказала, что видит, но для нее моя ледяная болезнь означала именно болезнь — больничные листы, объяснительные в школе, медкомиссии, разъезды и затраты. То ли дело, бассейн — трусов прикупила и забыла.

Яков отвел ее в сторону, что-то долго объяснял. Я даже не подслушивал. Смотрел на тяжелый профиль, огромный страшный нос, копну рыжих волос, затянутых в хвост, серьгу в ухе, цепь на руке. Тащился.

Сейчас Яков изменился мало. По крайней мере, мне так казалось, потому что я знал его, пожалуй, всю сознательную жизнь. Есть у ребят вроде меня привычка мерить свои годы не с рождения, а с начала катания. Наверное, все спортсмены так мыслят время от времени.

Яков сидел напротив меня за маленьким пластиковым столом у огромного окна, за которым садились и взлетали самолеты, засунув руки в карманы пальто. Шляпу он снял и положил на колено. Молчал.

Я грел руки о стаканчик кофе. Дожидался. Начать должен был он.