— По тебе особо не скажешь, если тебя не знать, лицо, воспетое Леди Гагой. Но я-то тебя знаю, Вик.
— Мы, — мне стало смешно, — Крис, мы даже ни в чем друг другу не признались. Мы в официально деловых отношениях. Я лезу на стенку в гордом одиночестве.
— Ты жалок, — Крис всплеснул руками. — Я-то голову ломаю, что не так. У тебя же вид человека, у которого начинает зарастать анус!
Я заржал в голос, заставив пробегающую мимо девочку, работницу катка, подпрыгнуть.
— Крис.
— Я серьезен! Это катастрофа, дорогой, тебе надо срочно что-то с собой сделать!
— Ну так пойдем, потрахаемся в подсобке по старой дружбе? — я повернулся и игриво дернул бровями. — Гуманитарная помощь?
Я воочию увидел, как мы идем по коридорам, держа дистанцию в пару метров, забегаем в туалет с промежутком в пять минут, хихикаем, как школота, задирая друг на друге одежду, как Крис опускается на колени, а я откидываю голову на стенку, приготовившись видеть Бога, звезды и галактики на внутренней стороне век и материться, как пьяный грузчик. Как у меня не встает, и Крис честно бьется минуту, пять, пятнадцать, затем поднимается, вытирает рот и ставит диагноз — да у вас любовь, батенька. Я спрашиваю — сколько мне осталось, док?Крис скорбно качает головой. Я дрочу ему, потому что я джентльмен, и плачу при этом, как девочка. В голос.
— Приятель, — Крис поправил мою челку. — Есть такие моменты в нашей трудной жизни, когда ни одна анальная пробка не спасет. А я, кстати, слишком хорош, чтобы быть оной.
Это точно. Крис был хорош, таких, как он, только небо и посылает, чтобы такие, как я, хоть немного на плаву держались.
— Знаешь, я сказал ему, твоему Кацуки, кое-что не очень хорошее, — Крис улыбался, глядя, как Юри рисует ровную и красивую дорожку.
В животе дернулось что-то холодное и скользкое.
— Не надо было так делать. Я только-только его выманил из норы…
— О, ну что ты. Он держался с королевским достоинством, не волнуйся так за него, ты зря его нежишь, Виктор, — Крис дернул бровями. — Не знаю, что он за фрукт, на самом деле. Любопытный малый. Может быть, для тебя он эксклюзивно такой трепетный и пуганный, но он ничего не боится, твой Юри. Совсем ничего.
— Что ты ему сказал?
— Я сказал ему, что страшный грех — отбирать у всего человечества Виктора Никифорова. Преступление против мира.
— Я сам ушел.
— Это ты так думаешь.
— Что он ответил?
— Он? О, Вик, он явно умнее тебя. Он промолчал. Жду-не дождусь посмотреть, каков он на льду.
Юри смотрел на меня вопросительно. Я махнул ему рукой, показывая, чтобы сворачивался. До окончания открытой тренировки оставалось минут пятнадцать, я хотел, чтобы Юри остыл и принял душ. И чтобы Крис хоть чуть-чуть покатался, не хватало еще, чтобы Юри надрал ему задницу нечестно.
Нет. Победа должна была быть сокрушительной, безусловной, не вызывающей сомнений.
Его победа.
И моя тоже.
Юри подъехал, тяжело дыша, взмыленный, у него волосы ко лбу прилипли. Кивнул Крису и быстро затараторил:
— Я хочу тройной флип в конец.
— А еще чего не хочешь? Нет, Юри. Не сегодня. Мы еще отточим это в дальнейшем, но…
— Я хочу тройной флип в конец.
Крис вдруг прыснул и закрыл рот рукой. Мы посмотрели на него, Юри — недоуменно, я — с жаждой крови в глазах.
— Я покину вас, господа, — Крис даже не думал сдерживать смех. — Юри, встретимся на льду. Надеюсь, я понравлюсь тебе так же, как ты мне сейчас. Вик… я все сказал.
Крис церемонно склонил голову и ушел на лед, оставив на полу блокираторы для коньков. Юри проводил его взглядом и перелез через ограждение, устало присел, упираясь поясницей в пластиковый борт. Глянул на меня.
— Почему нет?
— Я сказал, почему, Юри. Не думай, что я в восторге, когда ты перекраиваешь программу, как тебе хочется, прямо на льду. Я же не просто так правила придумываю.
Юри открыл рот. Закрыл. Кивнул.
— Ладно. Прости. Я просто волнуюсь.
— А ты не волнуйся, — посоветовал я, гляньте-ка, король утешений. — Все будет великолепно. Ты в лучшей форме.
Мы помолчали, разглядывая висящее в воздухе «И Эрос у тебя, оказалось, ого-го».
— Крис говорил, что он твой давний друг.
— Да, — я махнул рукой на каток, — знакомься, моя молодость. Он неплохой, на него можно положиться.
— Да, — зачем-то согласился Юри. — Он скучает по твоему катанию.
— А я совсем не скучаю по своему катанию, — я сам не знал, почему злюсь. — Идем, тебе надо освежиться.
Юри изобразил губами поцелуй.
Гитарный перебор прокатился дрожью по коже, звякнул, разбиваясь о лед, Юри махнул головой, увлекая за собой в танец, обнял себя руками, выгнул шею.
Я стоял, как дурак. Поцелуй. Пиздец. Я слышал, как по залу прошлась волна. Не так, нет. Как люди, прыская, давятся, как под асфальтоукладчиком, по цепочке.
Он поцеловал воздух, искристо щуря глаза. Я был уверен, что он не видит без очков на таком расстоянии, но он видел. Он посмотрел прямо на меня.
Юри гнул спину, тянул ноги, как кот.
Скользнул пальцами по шее, и я вдруг подумал, что это просто гениально — не залить руки сплошняком в перчатки, как мы собирались, разрабатывая в свое время костюм, а оставить так, чтобы голые кончики пальцев ласкали кожу — на горле, под тонкой лайкрой рукавов и брючин, дразня.
Юри вырезал на льду аккуратные круги и линии, сделав движения скупыми, камерными, интимными, убрав размах в пользу скорости. Яков называл это «поприжаться».
Яков ведь смотрел. Он был где-то здесь, готовил Поповича. Здороваться и болтать отказался, оно и понятно, ничего, еще оттает, это же мой дядя Яша.
Мне очень хотелось, чтобы он смотрел и видел, что у меня получилось.
Не то чтобы мне нужно было одобрение, просто есть это чувство, когда ты заранее чуешь победу, этот непередаваемый аромат пиздюлей в воздухе. В такой момент тебе хочется, чтобы на твой триумф работало все, любая мелочь. А внимание Якова и его мнение мелочью не были, как бы мне ни хотелось выглядеть независимым.
Юри выбил носком конька прозрачную крошку, и умница-осветитель озарил ее и всю фигуру Юри белым лучом — Юри подставил лицо, и софит лизнул его, ласкаясь, с ног до головы, огладил черную гибкую фигуру.
Юри послушался, выстроив именно ту комбинацию, которую я хотел. Каскад, флип, двойной флип, еще каскад, двойной сальхов, дорожка, тройной тулуп.
Я поймал себя на том, что стискиваю кулаки до хруста и, кажется, скриплю зубами. Всякий раз, когда Юри прыгал, подо мной пропадал надежный и крепкий пол.
Твою мать, самому кататься никогда не было так жутко.
До чего я докатился.
Дорожка, лутц, прогиб, рука, гладящая воздух, как тонкую женскую талию, как гибкую мужскую спину.
Я сделал что-то страшное в своей силе. Тысяча интерпретаций, трактовок, домыслов, тысяча переводов одного взгляда, одного движения.
Я не знал, что он сможет… так. Национальные — хуйня. Отборочные в Хасецу — детский манежик, игрушечки.
Как быть автором хорошей книги — во второй половине ты опускаешь вожжи и смотришь, куда тебя сюжет утащит, ты больше не контролируешь происходящее и можешь только любоваться тем, что натворил.
Юри подал бедрами вперед, изогнулся, взял скорость и чисто вошел в двойной аксель.
Скользнул пальцами по шее, по волосам, прикрывая лицо рукой — то ли стыдливо, то ли насмешливо.
Кто-то за моей спиной свистнул.
Он был идеален.
Не так.
Раньше помарки были. Теперь я не знал, что ему скажу, когда он выйдет со льда. Я был не нужен? Я сделал свою работу слишком хорошо, или я в кои-то веки сделал ее, как надо?
Я чуть не сел на пол, когда ногу прошило болью — безо всякого предупреждения. Последняя треть программы Юри была у моего борта, он почти все время был лицом ко мне, он будет видеть меня, я должен смотреть… Я задохнулся, часто заморгал. Да что за хуйня. Как не вовремя.
Юри вытянул руки к темному потолку, крутанулся, взъерошивая волосы, наклонил голову, обнимая себя за шею, притопнул ногой, болезненно сводя брови — часть программы, показывающая надломленность, запретность такой любви, выгорание не в полное безразличие даже — в мельчайший пепел.
