Я открыл окно, чтобы хотя бы немного вдохнуть. Юри наклонился, скользя ручкой по бумаге.

— Я распишусь за нас обоих. Мистер Никифоров немного не в форме. Извините за почерк. Уверен, по-китайски я писал бы лучше, но я не уверен в своем китайском…

— Ничего, сэр. Мой отец вообще из Рио. Если вы подпишете все их, я раздам их знакомым…

— Как вас найти? Я сдержу обещание по поводу билетов.

— Я напишу вам свой номер, — таксист, кажется, был в экстазе. Я его отлично понимал. Но кое-что было не так.

— Командир, а где наш Синатра-то?

— Мой друг просит включить музыку, — Юри глянул на меня с ужасом, как будто смотрел выпуск новостей по НТВ. Смешной.

Охуенный. Юри был охуенен. Почему эта его сторона всегда включалась, когда я был черт знает в каком виде?

— Почему ты такой потрясающий, Юри?

Я сформулировал вопрос немного не так, как собирался, но, если подумать, надираться в такие дрова березовые я тоже не планировал.

Юри поднял голову, сложил листовки в стопку и, приподнявшись, аккуратно бросил их на переднее сиденье. Я засмотрелся на его задницу в джинсах.

— Юри, — меня осенило, — ты злишься на меня!

— Не сегодня, — туманно ответил Юри и сел на место, посмотрел на меня, как на душевнобольного. — Я часто на тебя злюсь, Виктор, но не сегодня.

Синатра нежно завел «Незнакомцев в ночи». Огни за окном смазались и поплыли, наш с Юри отель мелькнул неоновой вывеской и проехал мимо — водитель, держа слово, пошел на круг по кварталу. Побольше бы таких, как он.

— Юри, — я качнулся, чуть не упал, уткнулся лбом в спинку сиденья. Вот сейчас алкоголь перехватил последние рычаги, отвечающие за ориентацию в пространстве. Как на каруселях катался. — Прости меня за все.

— Никогда не извиняйся заранее, так говорил мой дедушка, — Юри подвинулся ближе и потер руками лицо, снял очки. — Извиняйся только тогда, когда сделал. Порядочные люди не отмаливают грехи авансом.

— Порядочные люди? Порядочные?

— Да, представь себе, — Юри убрал свои очки в карман куртки, отложил ее подальше, сел прямо, уперся руками в колени. — Виктор, послушай меня, ладно?

— Я всегда рад тебя послушать, мой дорогой, мой ненаглядный, мой потрясающий Юри…

— Обещай мне, что забудешь то, что сейчас произойдет.

Интересно девки пляшут, моя японская душа. Забудешь тебя. Разве что в Кащенко прилечь и лоботомироваться.

— Я сделаю все возможное.

Юри кивнул, кажется, слишком сильно полагаясь на мое невменяемое состояние и честное пионерское. Наивный мой, смешной Юри.

Мой прекрасный Юри, дьявол на льду, в миру почти хикки.

Мой бесконечно невероятный, всегда удивительный Юри, который только что хныкал и паниковал, волоча меня до машины, потом сердито, по-солдатски одевал, невзначай трогая за всякие места — больше всего за сердце, — а теперь нагло дернул за шиворот, откинув меня на спинку кресла. Я лежал, глядя снизу вверх, ждал — как скажешь, милый, дорогой мой, как скажешь.

Только ты скажи. А то я тебя знаю.

Оказывается, нихрена я не знал.

Юри очень осторожно уселся на мои колени, ничего не сшибив и нигде не ударившись, сначала я удивился, а потом вспомнил, что мистер Кацуки: а. не пьет и б. фигурист с прекрасной растяжкой.

Сейчас это все имело не самое большое значение.

Юри ласково гладил мою пьяную морду пальцами, как слепой, собирая все и сразу — и ранние морщины в углах глаз, и пробившуюся щетину под подбородком, дебильную и сизую, как у богомерзкого Миккельсена, я всегда ее стеснялся, и горбинку на носу, которую почти не видно, если научиться правильно поворачивать голову, когда тебя фотографируют, и белые ресницы, и мокрые губы. Юри касался аккуратно, нежно, как будто я спал, и он боялся меня разбудить. Возбудить. Ха-ха.

Его вес на моих бедрах был приятный, волнующий и такой долгожданный, что я вцепился в сиденье под собой до треска ткани, чтобы не вцепиться в Юри. Спугну — и хер потом мне, а не вот это вот все.

Хер, кстати говоря, у меня стоял, как флаг России над посольством, до боли давил на ширинку брюк. Я вспомнил о том, что ее Юри только что застегнул, мастерски не коснувшись чего не следует, и чуть не чокнулся.

Юри задел большими пальцами уголки губ и тяжело, прерывисто вздохнул. Я закрыл глаза — давай, не раздумывай. Я даже не смотрю, если хочешь.

Юри, оказывается, хотел. Ох, как он хотел.

На меня бетонной плитой обрушилось вдруг слишком много интересных откровений. Юри дрожал и задыхался, у него тряслись губы, и дыхание было вкусное, обжигающе горячее, влажное на моей щеке. Юри навалился всем телом — привет, моя долгожданная ускользающая красота, — и он был уже знакомо мокрый от пота под одеждой, горячий и тяжелый, и у него стоял.

Юри целовался как киноактер, запрокидывая мою голову назад, обкусывая губы, скользя языком в мой рот так жадно, так отчаянно, что хотелось оттянуть его и погладить по голове, успокоить. Что ты как украл, не спеши так. Я ведь не убегу никуда, в моей крови три литра бренди, квартал большой, у этого доброго человека полно Синатры, у меня полно нежности — я копил ее целый год, Юри, я все тебе покажу и расскажу, не торопись, у нас достаточно времени…

Юри застонал в поцелуй, и тогда я все-таки обнял его за спину, сгреб в дрожащие кулаки куртку. Пригнул к себе ниже, обхватил за шею, погладил плечи. Юри всхлипнул. Боже ты мой. Можно подумать, я умру завтра. Или он умрет завтра.

Куда я от тебя денусь, Господи.

Ощущение, что времени мало, что оно ускользнет, не повторится вот это вот, передалось и мне, Юри был заразен и заразителен в своей больной страсти. Может, ему никто не объяснил, что ничего запретного для двадцать первого века мы не делаем сейчас. Ну, разве что связь тренера и ученика не совсем этичная, но для эрекции весьма и весьма…

— Юри, — я откинул голову на спинку и засипел: — я слишком стар для такого дерьма, дай вздохнуть.

— Черт, — Юри пропал куда-то, спрятал горящее лицо на моей шее, дрогнул всем телом, когда я погладил его по затылку. — Прости. Я все испортил.

— Нет, что ты, это я обосрал момент. Ну-ка вернись, иди сюда, Юри, глянь на меня, дурында моя.

Он сел, откинувшись на моих коленях, и как еще держался в движущейся машине… машина, кстати, никуда не двигалась, Синатра пошел на второй заход, водитель притормозил в какой-то подворотне и покинул корабль — присмотревшись, я увидел в темноте за бортом рыжий огонек сигареты. Я вернул взгляд к Юри. Юри смотрел на меня. Он покраснел до корней волос, глаза почернели и казались огромными. Губы блестели от слюны.

— Какой ты красивый у меня.

— Я не понимаю.

— Вот и хорошо, что не понимаешь. В этом и прелесть, что ты этого не понимаешь, Юри.

Юри кивнул, глядя на мой рот, как будто его завораживало движение губ само по себе.

— Иди сюда.

Юри качнулся вперед, прикрывая глаза, и я, уже нащупав нужный рычаг, впутал пальцы в пряди на его затылке, погладил, стянул, запрокидывая теперь его голову. Выгнулся он так красиво, что я застыл на пару секунд, не веря ушам, сдавленный крик остался в моей голове насовсем и навел там раз и навсегда свои порядки. Потом я осторожно поцеловал его в дернувшийся кадык, в соленую от пота ключицу, в сладко пахнущее место под мочкой уха. И все перебирал пальцами его волосы, расчесывал и тянул, слушая, как он хрипит и стонет.

Охуеть.

Мы просто целовались. Твою мать, что ж дальше-то, мы таким макаром не уедем никуда с тобой, мы же ебнемся, закроемся в номере, как кролики-католики, сольем Гран-При, пошлем все в баню, голова будет ехать знатно, спалимся сразу по всем фронтам, во всех интервью, как молодожены…

Юри упал на меня и завозился с моей ширинкой, ахнул, когда я выдохнул на ухо:

— Твою мать, Юри. Ты у меня больной совсем, оказывается.

«Мой», «мне», «у меня». Фигура речи, казалось бы, но собственные слова как током били, набатом в пустом черепе громыхали. Пиздец. Пиздец, как же я вляпался. Я добился, чего хотел, когда не ждал, и мне вдруг стало страшно.