— Сделай его счастливым.
По-моему, семья Кацуки была на несколько шагов впереди событий. Если подумать — на несколько километров.
Они, казалось, все были уверены, что между нами что-то есть. При условии, что для Юри было еще какое-то счастье помимо золота Гран-при.
А еще… они знали, что наш с Юри контракт на один сезон. Я говорил об этом несколько раз в прессе, и Юри тоже, мы не забегали далеко вперед, соблюдая договоренность, но…
Когда кто-то со стороны напоминает тебе о том, о чем ты сам бы с удовольствием забыл, это неприятно.
Несмотря на то, что я должен буду вернуться за собакой, меня провожали насовсем.
Как родного сына.
Родного сына так, кстати, не провожали. Его-то рассчитывали в скором времени встречать.
Я впервые задумался о том, каково быть родителем спортсмена.
Я всегда был тем, кто ездит, и никогда тем, кто ждет.
В общем, эти люди сделали все, чтобы мне не хотелось уезжать.
Год назад я бы застрелился от мысли, что есть в моей жизни что-то кроме катка. Мне было страшно смотреть за ограждение. Мир мой упирался в надписи «Газпром», «Ростелеком», «Билайн» и «Самсунг», и заканчивался на них.
Хуево чувствовать себя настолько ущербным, да?
И из-за кого? Из-за людей, к которым априори отнесся со снисхождением, с жалостью даже.
Я летел в Китайэконом-классом, доверив самое дорогое, что у меня было, — собаку, — чужим мне людям. И кое-что менее дорогое— парню, который по льду ходить боялся, не оглядываясь на авторитеты.
Одно было радостно. В Пекине не бывает землетрясений.
Я не хотел начинать наш первый совместный сезон Гран-При типично, с исследования арены, на которой предстояло кататься.
Во-первых, потому что это означало встретить конкурентов. Я был уверен, что Юри-то к такому готов.
И совсем не уверен, что готов я.
Я уже сказал, я вцепился в наш утрясшийся и сложившийся мирок для двоих всеми зубами и полипами, во мне проснулся страшный собственник. У меня было ощущение, что я нарисовал картину и теперь оттягиваю момент, когда надо будет представить ее всему свету — последние секунды, пока мы наедине. Потом все будет уже по-другому.
Поэтому, заселившись в отель — один номер с двумя спальнями, — я потащил Юри поужинать в городе.
Юри брыкался недолго. Он только удрал на пару минут к себе — переодеться и перезвонить Пхичиту, сказать, что встреча переносится.
Я помню, что Юри жил в одной комнате с тайским фигуристом в Детройте, и оба они — дети Челестино.
К счастью и чести Челестино, каждый его подопечный был настолько неплох, что не возникало налета «итальянской школы», когда в каждом творении виден один и тот же создатель.
Впрочем, хореографию ребятам ставили разные люди, Челестино работал только с техникой.
Осенний Пекин был щадяще-теплым, ласковым и гостеприимным к туристам. Вечер был мягким, людей было немного, праздничная иллюминация вгоняла в лирический настрой. Мне хотелось утащить Юри на ближайшую скамейку и просто сидеть там молча, глядя по сторонам. Или вообще не глядя никуда, кроме как на Юри. Юри оделся в жуткую толстовку и свою потертую куртку, надел новую шапку взамен потерянной в метро, закрыл лицо санитарной повязкой и спрятался за очки. Юри не любил публичное внимание, говорил, что ему совсем не нравится, когда его узнают на улицах. Я сводил всю конспирацию на нет, расхаживая нараспашку.
— Тебе просто нравится быть иностранцем, который светится в толпе азиатов, — буркнул Юри под нос. Я даже спорить не стал. Да, мне нравится.
— Нынче тут полно иностранцев, — я пожал плечами. — На Кубок Китая приехали. Как зрители, так и конкуренты.
Юри глянул на меня рассеянно. У него был, если я не совсем безнадежен и разбираюсь в эмоциях своего подопечного, счастливый вид.
Я заказал огромный стол — жареные, вареные, запеченные в тесте дары моря, все виды мяса, подаваемые в ресторане, с кровью и зажаренные в подошву, три десерта и море бренди. На слове «водка» Юри подавился салатом, а официант смутился и долго извинялся за отсутствие заморской отравы.
Зачем я так гулял?
Я понятия не имею. Не все люди хороши в проявлениях эмоций. Я не нашел другого способа выразить ощущение если не свободы, то этого чувства вседозволенности мародеров перед самым апокалипсисом.
Да, я в тот вечер драматизировал.
При этом я почти не ел.
Кажется, я отбил Юри все влечение к еде. Может, виноват был Эрос. Может, он привык к ограничениям и обзавелся философским подходом к постоянной диете. Вообще, я разрешил бы ему устроить праздник живота, если бы он спросил — первое место на национальных было наше, в конце концов.
Но Юри смиренно жевал свои шпинат с брокколи и с опаской следил за тем, как я пью.
Он не видел меня пьяным. Только знал, что я перешел из разряда любителей в большой спорт, стоило уйти в тренеры, но я всегда возвращался достаточно поздно из бара или достаточно хорошо закусывал в его присутствии, чтобы не вызывать никаких нареканий.
А потом нас нашел Пхичит.
Юри обрадовался ему, как родному, я — чуть меньше. После случая с Минами на национальных, когда младший бегал за Юри и заглядывал ему в рот — это преображало Юри чудесным образом, он сам переставал валять Ваньку и вел себя как-то взрослее, серьезнее и… да. Сексуальнее, если угодно, — мне было крайне любопытно посмотреть, как Юри вообще взаимодействует с другими фигуристами.
Внутренний голос гаденько напомнил, что полтора года назад я наблюдал такое взаимодействие в Сочи. Я мысленно послал его нахуй. Тогда Юри был под таким наркозом, что управление отдали кому-то другому, кого я еще надеялся однажды обязательно встретить и пообщаться.
Но не сегодня.
Пхичит был вежливый и веселый, он щебетал безумолку, рассказывая Юри последние новости о том, как поживает братия фигуристов, что поделывает Челестино, какая погода в Детройте и как дела у общих знакомых.
Юри улыбался, смеялся, расспрашивал.
Я пил.
Пхичит вызвонил Челестино, и тот объявился так быстро, как будто дежурил неподалеку. Официанты молча притащили еще приборы и салфетки, удвоили заказ, понимая меня с полувзгляда.
И если Юри и Пхичит не могли пить из-за завтрашних соревнований, то с прибытием Челестино, который восторженно оценил мой размах и аппетит, я справедливо предположил, что в эту игру можно играть и вдвоем.
Люблю Челестино. Хороший мужик, немного манерный, но кто из нас не? Мы все отдаем дань моде на метросексуалов, это во-первых. Во-вторых, люди искусства не нагружали себя условностями, когда ты катаешься, ты настолько голый, что не имеет значения, в перьях ты вышел, в шелках, в мехах или в латексе.
Мы выпили за преемственность, я — за неоценимый вклад в воспитание и развитие Юри как фигуриста, Челестино— за то, что я вытащил Юри из творческого отпуска вдохновенным русским поджопником.
Юри и Пхичит тревожно переглядывались.
Мы выпили за талантливых детей и за нашу молодость, за то, какими были мы, и какими растут юниоры. Юри, подняв руку, как школьник, напомнил о том, что у него со мной разница в возрасте — всего в четыре года.
Челестино предложил тост за дерзость и храбрость.
Пхичит, рыдая от смеха, истязал местный вай-фай.
Я дал себе зарок не заглядывать в завтрашний твиттер. Юри касался моего плеча, бормотал на ухо, что мне хватит.
Мы с Челестино выпили за его прекрасную супругу и мою прекрасную, что бродит где-то и однажды найдется. А пока что…
— За прекрасного Юри, который нас всех еще удивит!
Этот тост поддержал Пхичит бокалом сельдереевого фреша, и я умилился.
Юри сидел, спрятав лицо в ладони.
Я нагнулся спросить, что с ним такое. Его обеспокоенный вид беспокоил и меня. Страшно беспокоил.
Юри сообщил в плотно прижатые ладони, что нам всем пора по кроваткам, и что мне уже хватит.
Мой милый, дорогой Юри.
Когда я выпрямился, чтобы поднять бокал за терпение Челестино, который терпел вот это вот японское чудо много лет и ни разу не шмякнул его мордой об лед, Челестино мирно спал, подложив под щеку чесночный хлеб. Пхичит накладывал на это все синий фильтр.
