На него будут смотреть.

На него, блядь, будут смотреть.

Я все для этого сделал.

И теперь я летел на Сикоку и думал о том, какие замечательные это были пять месяцев, когда на него смотрел только я.

Мы собирались вылезти из блаженной глуши, покинуть родные ебеня, камерный мирок, где были только я и только он, и представить то, что мы настрогали, остальным.

Я отвык от публичного внимания, я отвык от льда, от нахождения на сцене, и я впервые собирался выйти на сцену не сам.

Лучше бы это был сам я. Серьезно.

Я не знал, как Юри поведет себя. По-моему, с публикой у него было полно проблем.

Я его только-только ведь…

Что? Приручил? Укатал? Приманил на сахарок? Молодец, Никифоров.

У нас вправду львиная доля времени ушла на построение доверия в кратчайшие сроки, я попер, как на танк, по-другому не умел, а вышло забавно — меня впустили так глубоко, как только можно, в самую башню, а руль-то не дали…

Прекрати это. Прекрати мыслить сраными аллегориями. Тебе не надо его прогибать, тебе его вообще не надо.

Надо.

Мне было надо. Я сорвался, увидев что-то необычное, слишком не вписывающееся в мою картину мира, потому что устал, потому что скучал, потому что заебал сам себя до тошноты, потому что мне надоело ждать счастья, которое даже расписаться на мне нормально не могло, и еще не факт, что мне было бы хорошо с этим человеком, найдись он однажды. Первым моим порывом было бы точно спросить, почему так долго. Вторым — какого черта так сложно? Природа создавала это не для того, чтобы сделать жизнь тяжелее, наоборот.

Юри отвлекал меня и увлекал, в последние месяцы я не думал вообще ни о чем, кроме его катания.

Надо будет однажды сказать спасибо.

Юри поставили первым в очереди на короткую программу.

Я считал, что это символично.

Юри никак не считал.

Юри шевелил губами, время от времени взмахивал руками, делал разворот на месте и все время выглядел так, будто люди вокруг только мешают ему готовиться. Рассеянно улыбнулся местной прессе, сфотографировался с девушками-блоггерами, обняв их за шеи, робко отшутился на вопрос, сколько времени и сил заняла подготовка к национальным соревнованиям, и планирует ли он идти дальше:

— Я просто ехал мимо. Показывал мистеру Никифорову Японию.

Он смотрел поверх голов и микрофонов прямо на меня и бледно улыбался.

У него дрожали губы.

У меня дрожали внутри все печенки. Он не сможет, он слишком заморачивается, слишком боится, слишком уверен, что никто не помнит, как он летал, только как бился задницей об лед.

Я смотрел записи. У меня были большие вопросы по поводу его поясницы — один удар был ничего себе.

Еще больше вопросов было к тому, кто разработал его костюм для произвольной. Синий, с белыми манжетами и рюшами. Тихий пиздец.

В любом случае, пока что он выглядел абсолютно здоровым — тесты были вчера в местном представительстве ИСУ. Показатели прекрасные.

А еще он выглядел абсолютно больным — бледный, со странным румянцем, как будто даже губы и глаза были ярче.

Может, такое освещение. Черная водолазка еще. И перелет.

Может я долбоеб.

Может, пора линзы поменять, в конце-то концов.

Мы взяли раздельные номера со смежной ванной комнатой — для каждого своя дверь, которую один из нас запирал, занимая душ.

Очень удобно.

Вопрос доверия не стоял — что мы там не видели, правда?

Главное — в ванной не дрочить, плевое дело.

Смешные люди японцы.

Для соблюдения правил приличия надо было выйти из своего номера, сделать несколько шагов по коридору и зайти в соседний.

Естественно, правилами приличия мы оба пренебрегали в угоду удобству. В самом деле, зачем это все, если можно просто пройти насквозь?

— Можем попросить организаторов поменять тебя местами с другими конкурсантами.

— Они распределяют порядок по личному числу баллов в рейтинге ИСУ, — Юри рассеянно проглядывал новости на своем планшете и на меня не посмотрел. Это было что-то новенькое. — А какая вообще разница, каким по порядку выступать?

— Есть разница. Психологически легче не быть открывающим, когда судьи свежие и придирчивые, а публика еще не разогрелась.

— Или сидеть в конце списка и смотреть, как катаются другие, пока ногти до локтей не сгрызешь, — Юри поднял глаза. Экран подсветил его лицо снизу бледно-синим. Я засмотрелся. — Нет уж, спасибо.

— Мне нравится твой философский подход и не нравится твой психологический настрой.

— Когда нервничаешь, лучше сдаешь экзамен.

— И падаешь веселее, когда коленки дрожат.

— У меня не дрожат коленки! — Юри, кажется, искренне возмутился. Прелесть-то какая.

— У меня пока тоже, — мне нравилось его злить. Юри, как выяснилось, злился быстро и легко, главное было — разглядеть, что это происходит. — А надо бы.

— Зачем?

— От восхищения? — Я поднял брови. Юри тоже поднял.

— Сейчас?

— Pourqoui pas? — я картинно глянул на часы.

— Семь утра, — с сомнением протянул Юри. — Открытая тренировка в десять.

— Я говорил только о себе.

И думал тоже.

— Нас не пустят.

— Пустят.

Лицо у Юри было нечитаемое. Он посмотрел на меня еще секунду, а потом кивнул и, перекатившись, сполз с кровати.

Нас пустили. Достаточно было поулыбаться работнику катка и подписать маркером его куртку.

Юри катался осторожно, как будто берег руки и ноги — или силы. Я наблюдал за его лицом, не за движениями — мы отработали все до посинения, лучше на данный момент бы просто не получилось.

Не с таким настроем.

Я надеялся, что мандраж заставит Юри выстрелить, прыгнуть выше головы.

Юри, кажется, надеялся провалиться под лед.

К десяти прилетели Юко и Такеши — они нашли нас в заполненном людьми комплексе так быстро, что я картинно удивился.

Естественно. Спроси любую уборщицу, где Кацуки и Никифоров — дойдешь по дорожным указателям.

Внимание раздражало, и я вдруг подумал, что это слишком странно для меня. Я уставал, я же живой, но черт, никогда настолько, чтобы меня выбивали из седла вечные зрители.

Я смотрел, как Юко обнимает Юри и шепчет ему что-то на ухо, как Такеши стискивает его плечи — широкие, но в руках этого громилы почему-то ужасно хрупкие, и думал о том, что надо как-нибудь сходить в церковь.

Или сразу к врачу.

Об этом говорил Яков, когда грозился, что тренерство я не потяну?

Мудак. Ох и мудак. Хоть бы предупредил по-человечески.

Я сдурел настолько, что поперся в номер за своим лучшим выходным костюмом.

Затягивая галстук, я слышал через стену, как Юри возится со своим чемоданом, шуршит чехлом для костюма, вжикает молнией джинсов. Гремит баночками в ванной — гель для укладки и лак для волос. Я подошел к самой двери, собираясь уже открыть и помочь — волосы Юри были жесткие и лежать не хотели, я помнил.

Какого хрена я стою?

Дверь под горячим лбом была приятно холодная.

Юри шипел под нос, кажется, даже ругался. Я улыбнулся в дверь. Со студенчества пороги не оббивал, с благословенных времен, когда бдел под дверью однокурсницы Аллочки, задерживая дыхание и уговаривая себя не быть тряпкой.

Я помнил, как Юри подбросило, когда я полез к волосам. Это не то чтобы расхолаживало.

Я просто отлично знал, что если еще раз увижу это — Юри уже не убежит.

Я ведь не насильник. Я кто угодно, но не насильник.

А еще я больной извращенец.

Точно.

А еще у Юри сегодня большой день — больше только у меня.

Я отошел от двери и еще раз поправил галстук.

Посмотрел на потолок, как будто рассчитывал там Бога найти.

— Пожалуйста.

Видел бы меня сейчас Попович.

Костюм Юри мой не оценил, только напрягся еще больше. Шуток не понимал. На улыбку не реагировал, на почти отчаянную просьбу попуститься — тоже.

— Что я должен сделать, как твой тренер, надо же что-то сказать…