Шикарно просто. Я к ней на коне, а она смотрит на Санчо Пансо.

Я толкнул Юри локтем, и он затравленно обернулся.

Почему я в тот момент решил не думать о причинах такого хмурого настроения?

Понятия не имею.

Юри пробежал глазами текст и вдруг покраснел. Он кивнул и взял у меня ручку, разгладил бумажку на колене.

Почерк у него был просто неприлично кошмарный, даже для иностранного носителя. Юри быстро вывел:

«Здравствуйте. Это я. Очень рад. Будете на национальных по фигурному катанию — надеюсь, Вам понравится.»

Ингрид улыбнулась так ослепительно, что мне хотелось прикрыть лицо.

«Удачи вам обоим. Я читала вашу историю в Интернете».

Юри забрал бумажку, завозился, вернул:

«Как Вас зовут?»

«Марго».

Юри нарисовал в углу бумажки кривого кота и написал: «Марго с любовью из Японии от В.Н. и К.Ю.»

Через Y. Наверное, Марго-Ингрид смутилась.

Нет. Она, ослепительно улыбаясь, бережно свернула брошюру и убрала в карман, а потом подмигнула мне… и надела маску для сна.

Приглядевшись, я увидел на ее шее тонкую красивую надпись на английском.

Стало тошно.

Я что, серьезно хотел вывести ее в туалет и там трахнуть?

Юри рассеянно вертел ручку в руках, потом, опомнившись, вернул мне.

— Не люблю давать автографы, — поделился он. — Пишу ужасно. У меня по родной каллиграфии поганая оценка, а латиница вообще не дается. Хотя английский — моя специализация.

— Эрос — твоя специализация, — брякнул я. Юри поднял брови и смешно порозовел.

— Марго сказала «ваша история в Интернете». Что она имела в виду?

— Понятия не имею.

Наверное, мой выверт с бросанием сборной во имя великой любви к спорту. Можно было считать это государственной изменой, наверное. Или феерическим проебом карьеры в пользу сенсации.

Я не читал новости о своем поступке. Зачем? Я и без домыслов прессы сам все отлично знал.

— Скоро отработаешь навык автографов до совершенства.

— М? — Юри поправил очки. — Наверное. Думаешь?

Ебаный в рот, Юри.

— Уверен. И тебе советую быть уверенным. Мы ведь вчера об этом говорили.

Правда, говорили.

Я зажал его в углу и осуществил свою давнюю мечту.

Нет, не эту. За плечи встряхнул, как яблоньку.

Юри лажал.

Произвольная не нравилась мне тем, что была слишком личной, слишком камерной, для знающих Юри и любящих именно его. Музыка все еще не цепляла нисколько, хотя теперь аранжировка была ярче, в ней появился и крик, и шепот. Но она была только о нем, о его душе и жизни, такое делают, отпахав на ледовой арене лет двадцать, под занавес, уходя из катания многократным чемпионом. Когда тебя уже знают до донышка, когда ты кому-то сдался, когда твою историю готовы пересматривать десятки раз.

Я бы выбрал для Юри что-то более классическое, что-то универсально-беспроигрышное, бьющее навылет, то, что надо брать для триумфального возвращения с вероятностью попадания почти процентов девяносто. Не знаю, Кончиту Вурст. Фредди Меркьюри.

«Вот будешь возвращаться — возьмешь себе Фредди Меркьюри, выкатишься в кожаных штанах и с пирсингом в сосках, чтобы наверняка», — справедливо заметил внутренний голос. Этот мудак был прав. Я ведь сам велел Юри проявить инициативу. Потому что хотел посмотреть, какой он в инициативе.

В инициативе Юри был переменчив настолько, что я подозревал шизу.

Он то давил, напирал как лихорадочный, блестел на меня глазами, руками махал, доказывал, почему здесь квад, а не тройной (на абсолютно обычном фортепианном переливе, я бы там вообще дорожку оставил), и что конкретно эта часть музыки значит для него.

То сдувался, оглядывался на меня, переспрашивал — вот тут точно надо лутц? Я не уверен, что хочу сказать здесь. Тебе лучше знать, тыжтренер.

Мне? Мне лучше знать? Мне, Юри? Я тебе, собственно, кто?

Я тебе не мать, не отец, не брат, не сестра, даже не друг. Не твой парень. Я твой тренер. Как заказано.

В общем, я разозлился, на этот раз точно чувствуя, что злюсь не зря. Мы оба, ненавидя эту чертову произвольную всем сердцем, въебывались в нее так, что было страшно. Мне снились эти ноты и движения, Юри, наверное, тоже. И я понимал, почему.

Он рассказывал мне все, как умел, выходит, понял, чего я хочу, принес, как сопляк маме грязь в ладошках, положил к ногам — смотри, смотри, сколько хочешь.

А я пытался переписать ее, эту историю, мне яркости в ней не хватало. Мысль о том, что не всякий на льду — я, и не всякий на льду — Плисецкий, сумасшедший, горящий, выбивалась из моей головы трудно и долго.

Но раз Юри настаивал — может быть, впервые в жизни, разве можно было выкобениваться?

Музыку ему писал кто-то знакомый, я и ревниво выделял в ней безграничную нежность к Юри, к его характеру и карьере, это сделал кто-то, кто знал Юри лучше, чем я.

И раз уж я допускал такую замечательную ментальную еблю прямо у меня на глазах — она должна была, блядь, быть идеальной.

Но Юри лажал.

Скотина такая. Лажал безбожно, не вкладывался, не выворачивался наизнанку. Как раз накануне вылета на национальные. Нашел же время.

— Я знаю, что это сложно, — Юри стоял смирно, не дергаясь, и пялился в мое лицо, как будто впервые видел. Впрочем, ничего там не было интересного, мне еще Попович однажды выдал, что там, где у нормальных людей эмоции, у меня похерфейс и снежная королева. Я тогда чуть ему морду не разбил — Снежная Королева угрожала прицепиться, у разговора были свидетели. — Это не Эрос, тут все сложнее, тебе не все хочется о себе рассказать и не всегда. Ты вообще у нас партизан белорусский.

Юри глянул на меня исподлобья и жалко улыбнулся. Ну что ты за такое, а.

— Но зажиматься нельзя. Ты же сам понимаешь, что все плохо.

— Элементы? — взгляд у Юри вдруг стал такой злой, что я чуть не шарахнулся.

— Нет. Актерское. У тебя такая прекрасная короткая, от тебя такого никто не ждет, но произвольная пока что прямо твоя. До мозга костей. Слишком… ты.

— Это плохо? — Юри дернул плечом, и я вдруг понял, что все еще держу его, вжимаю в стену между шкафчиков. Пришлось отпустить. Извиняться не собирался, с ним только так и надо.

— Нет. Да. Юри, — я не знал, как смягчить то, что хочу сказать. Потянулся и поправил ему волосы, и Юри шарахнулся, как от огня. Блядь. — Ты хорош. Ты прекрасен. Каждая часть тебя. Но это знаю я. Твоя мама, твой отец, Маруся…

— Кто?

— Мари. Маккачин знает. Юрио знает. В глубине души. Ему как раз недоставало уважения к сопернику, чтобы немножко спуститься на землю.

Юри поморщился и кивнул.

— Ты — другое дело, Юри. Ты и так все время на земле. Каждый из нас может рассказать свою историю, не каждый может так, чтобы хотелось слушать.

— Тебе не хочется слушать мою историю? — Юри расширил глаза.

Я замер.

Когда я научился общаться такими погаными метафорами?

Я редко говорил прямо в принципе, но чтобы вот так… Срань. Юри, что ты делаешь со мной, что ты делаешь с людьми вообще?

— Мне хочется, Юри. Мне безумно хочется, — для убедительности я подался вперед, нос к носу, глаза в глаза. Юри не отпрянул для разнообразия. — Мне хочется так, что самому страшно делается.

Юри застыл. Вдохнул-выдохнул.

— Я понимаю.

Нихуя ты не понимаешь.

— Так вот, каждый должен чувствовать то, что я чувствую. Твоя история прекрасна. Но пока ты ее бережешь, держишь внутри, пока ты не готов всем ее рассказать — ты не сделаешь хорошую программу.

Блестяще. Поговорили. У меня в дипломе было меньше воды.

— Я понял.

— Ты понял?

— Да. Все понял.

— Хорошо.

Я отошел и только тогда заметил, что у Юри запотели очки, а у меня самого стучит в горле, как стометровку дал.

Юри назвал свою произвольную «Юри на льду», и я, собственно, был согласен.

Это было полное обнажение. Смотрите, вот он я, один на белом свете, у меня никого нет и мне никто не нужен, мне хорошо, я хорош, я бриллиант, с которым плохо сочетаются другие камни, смотрите на меня.