Яков, как-то напившись, откровенничал, что все его беды от того, что он забывает про важный для всех тренеров и учителей момент — дистанцию. Нельзя залезать под кожу, можно знать все, но никак этим не пользоваться, нельзя сочувствовать, нельзя привязываться. Не приближаться.

— А я вас всех люблю, как родных, — Яков опрокинул стопку. — Дурак старый.

Дистанции между мной и Юри вообще не было, была тонкая такая пленочка, как презерватив, мы касались друг друга постоянно, но не напрямую — не могу подобрать аллегорию получше.

Пленочка была плотная, липкая, даже не знаю, чем она мне мешала — но мне крайне надо было туда, под нее, кожей к коже.

Зачем?

Я никогда не был охотником, отказ не будил во мне инстинкты — да какой там отказ? Я же ничего не предлагал, кроме себя, и то как-то все в обход, огородами, не умею и не люблю напрямую. Проблем потом… Я помнил Шурочку, это раз.

Помнил Плисецкого, это два. Надеялся, что однажды, в один страшный день ему будет нужна кровь, и у нас совпадет группа. Или почка там понадобится. Или печень. Да хоть мозги. По-другому извиниться перед юным дарованием я возможности не видел. И до той поры видеть Юру не особо хотел.

Юри, кажется, свято верил, что все хорошие тренеры и их ученики имеют только такие, как у нас, отношения, и ничего странного в этом нет. Юри, иными словами, создавал мне идеальные условия, взлетно-посадочная полоса всегда была свободна и ярко освещена.

Я как-то попытался уточнить все напрямую, потому что это было уже нисколько не смешно.

Как вот подойти и сказать — у меня проблема, Юри, я не знаю, чего хочу. Я хочу, чтобы ты стал чемпионом, хочу, чтобы тебя оценили по достоинству, потому что тут ты гниешь и разлагаешься, и прятать такое сокровище — преступление против человечества.

По этой причине человечество лишается Виктора Никифорова на определенный срок. И оно того стоит, ты доказал это мне, докажешь и остальным.

Но видишь ли, какая беда. Я бы тебя по совместительству еще и трахнул. Так, чтобы ни ходить потом, ни кататься.

Но со мной такое вообще бывает, не обращай внимания. Если ты не будешь — я тоже не буду.

Место выбрал и время — мы гуляли с собакой, сидели и смотрели на море. Юри непривычно разошелся, рассказывал мне про жизнь в Детройте, про первую девушку, с которой у него не сложилось, про свои комплексы.

Я решился. Когда, если не сейчас?

— Нет, нет, — Юри встал, дал беспокойный круг по мокрому песку, сел обратно рядом со мной, погладил Маккачина — мой бедный пес с самого нашего приезда льнул к нему, как к внезапно обретенной мамке. — Мне надо, чтобы ты был мне только тренером. Будь тем, кто ты есть.

Отлично. Тебе надо — будет тебе тренер. Спасибо. У тебя будет самый роскошный тренер на свете.

Я был рад, что мы это прояснили.

Как выдохнули после этого разговора, в самом деле.

Я нашел себе в тот же вечер мальчишку в одном из оживленных кварталов Хасецу. Хорошего такого, ласкового — бледный, мелкий, худой, чернявый, раскосый, он брал глубоко и просто отлично, а главное — знать не знал, кто я такой. И по-английски почти не говорил.

Отличный был мальчишка. Хныкал, стонал, подмахивал, насаживался. Просил погрубее, за патлы и в подушку лицом.

Обнимал меня за ногу, говорил потом долго и хрипло, что я «бьютифуру».

Я знаю, солнышко. Но спасибо.

Гладил пальцами мою распухшую щиколотку с надписью, целовал ее, улыбался в воспаленную кожу, когда я орал от боли, как резаный, и метался по влажной простыне.

Из этой ночи я сделал два важных вывода. Где бы ни носило моего Меченного, он очень не одобряет случайных связей, это во-первых. И во-вторых, нахуй бы он мне был нужен такой.

А я ему.

Наутро Юри, бледный, с синюшными кругами под глазами, впервые не опоздал на каток и катался, скрипя зубами, вдруг напомнив мне Плисецкого.

Впрочем, Эрос позволял так разгуляться, я изначально на что-то такое и рассчитывал.

Но пришлось притормозить, я подъехал, почти врезался, прихватил за плечи, обнял и придавил ладонью живот, подождал, пока Юри привычно расслабится в моих руках — да, я все-таки охуенно пригрелся, я это понимал.

— Что такое? Плохо спал?

— Бессонница.

— Надо спать, Юри, — я говорил прямо в его влажную шею, касаясь носом волос, смотрел, как кожа идет мурашками. — Что я стану делать, если ты у меня однажды упадешь?

Будь на его месте кто-нибудь другой, мы бы уже раздевались.

— Я не в первый раз упаду.

— Не под моим началом.

— И под твоим не в первый.

Вот же говнюк упертый. Я ему тут…

— Юри, — я развернул его, придержал за локти. — Не падай.

Он улыбался. Какой-то больной, странной улыбкой, я такой еще не видел.

— Не буду, Виктор.

Час.

А еще Мари что-то напутала насчет его метки.

До меня начало медленно доходить, почему Юри может быть… таким.

Я провернул операцию «Горячий источник» с беспалевностью одного советского разведчика.

Юри сидел в ванне, отмокая после тренировки, закрыв глаза и глубоко дыша. Он уронил голову на полотенце и, кажется, дремал.

Проснулся, как только мы заговорили о программе — произвольная так и лежала мертвым грузом, я не собирался за нее даже браться, пока не выжму все из короткой. «Эрос» был прекрасным — но безнадежно сырым.

Я вылез из ванны и ходил по площадке, ловя на себе осторожные взгляды — Юри берег чужое личное пространство и достоинство, сдав с потрохами свои.

Откуда он только взялся такой?

Юри избегал вопросов о своей метке, отбрив меня еще на начальном этапе общения.

Поэтому еще он не смотрел на меня слишком пристально. Знал тольк, что моя невразумительная метка на ноге — я иногда стягивал ее эластичным бинтом, и Юри, один раз удостоверившись, что это никакая не травма, успокоился.

Как хорошо, что я не Юри и такими условностями не нагружен.

Я много раз успел рассмотреть его издали, когда он купался, переодевался, лез в ванну — поджарый, но крепкий, с ровной смуглой кожей, без родинок и пятен, волосы на нем не росли, кроме тонкой дорожки на животе. На спине был маленький белый шрам — заехали коньком в Детройте.

Метки не было. Не так, чтобы я ее заметил.

Но нельзя все заметить издалека.

Юри сидел, не глядя на меня, я подбросил ему идею об усложнении технической составляющей — заведомо больная мозоль, о своей технике Юри говорил неохотно, как некоторые о геморрое.

Я рассчитывал его раскачать в ближайшее время. Юри мог, когда хотел, главное, заставить хотеть.

— Главное — музыка, — Юри поднял голову, показывая, что слушает. — Главное, что твое тело как будто само ее создает. Как будто ты слышишь ее раньше, чем она есть, и это ей надо за тобой успеть. Понимаешь?

Я поймал его за руки и потащил из воды на себя.

Запястья были чистыми. Грудь и шея тоже.

Хотя Мари же сказала, что метка не на очевидном месте.

Подтянутый живот был тоже абсолютно пустой. Я проследил, как капельки воды скатываются по коже, собираясь к пупку. Поднял взгляд на горящее лицо Юри. О чем я говорил?

— Короткая у нас идеальная, осталось допилить. А произвольную надо делать, исходя из твоего чувства музыки.

Юри так обалдел, что дал вытянуть себя на площадку.

— Ты думал о мелодии?

— Я…

Плечи и предплечья — чисто. Аккуратные подмышки с тонкими волосками, узкая грудная клетка с натянутыми, как струны, мышцами.

Бедра — ничего.

Крепкие и широкие, ноги коротковаты, но очень стройные, лодыжки сильные — и ни пятнышка нигде.

— Я обычно не выбирал музыку сам…

— Да? Зря.

Юри тяжело дышал и смотрел поверх моего плеча. Я заставил его потянуть ногу вверх и вправо, прихватив за щиколотку — а чего время терять, Юри знал, что я могу устроить тренировку где и когда хочу.

Кто бы мог подумать, что это так пригодится.

— Выбери музыку сам, я должен буду ее прослушать, и от нее мы будем танцевать.

Спина и ягодицы — круглые и бледные, — ни следа. На ребрах, на плечах сзади и на бедрах и икрах не было никаких намеков на метку. И даже на ступнях, сверху и снизу, на правой и на левой — ровная розовая кожа. Ступни, кстати, были очень маленькие.