В папке содержались письма, документы и заметки, которые Иннес собрал воедино, создав нечто вроде истории семьи. Из неё можно было узнать, что династии палачей существовали всегда. Городам требовался человек для узаконенных убийств, но никто на эту должность, понятно, не рвался. Доходило до того, что к исполнению приговоров принуждали кого-нибудь из осуждённых и сокращали им за это срок. Непрофессионалы не всегда могли провести казнь правильно: человек мучился в петле или на костре дольше положенного, топор в неумелых руках перерубал шейные позвонки хрипящей жертвы только со второго, а то и третьего раза… «Стыд, а не казнь, — говорил дед. – Стыд и позор».

У города с династией всегда был палач. А у палача – ненависть окружающих. Человек, несущий смерть, — его сторонились. Палачам неплохо платили, но невест найти им было почти невозможно. Кто пойдёт за человека, занимающего отдельное место в церкви? Кто согласится жить в доме, стоящем на отшибе? Да что говорить: завидев его, встречные переходили на другую сторону дороги, шарахались, словно от прокажённого, ведь с палачами было связано много дурных примет. «Мракобесы, — морщился дед. – Дурачьё и трусы. Шарахались бы лучше от тех, кто узаконил казни и изобрёл пытки».

Иннес учил внука: Макнейры никогда никому не позволяли презирать себя. Бояться – сколько угодно. «Когда тебя боятся, то вокруг просторнее, — говаривал он. – Воздуху больше». А ещё учил не стыдиться своего предназначения. «Если уж решил принять его, так неси с честью, не трусь. Или поезжай в Глазго, работать на фабрике».

Уолли не трусил, но проблема была: в конце девятнадцатого века в Британии отменили публичные казни. Непубличные проводились ещё долго, особенно во время и после мировых войн. Именно тогда дед заработал свою немаленькую пенсию, которую государство ему выплачивало за «особые заслуги перед Отечеством». Но через два года после рождения Уолли, казни отменили совсем.

Когда пришло письмо из Хогвартса, его мать была счастлива: смеялась, сверкала глазами и даже прикрикнула на заупрямившегося отца. Тот махнул рукой и ушёл в любимый бар, где проводил вечера. А мама достала палочку (первый и последний раз, когда он видел её колдующей) и рассказала о волшебстве, о мире магов и о Хогвартсе.

— Мы найдём денег, и ты поедешь учиться, станешь магом, мой Уолли…

Она тискала его, тормошила, без конца гладила по голове. Уолли вытерпел ласку, а потом спросил, очень серьёзно:

— А у магов есть палачи?

Мама растерялась, стала лепетать что-то об Азкабане, из которого не сбегают, и дементорах. Уолли призадумался. Насколько он понял, любая казнь была милосерднее этих дементоров. А вдруг колдуны одумаются и вернут палачей? В любом случае, свой мир Уолли знал и не ждал от него ничего хорошего; так может, у магов повезёт?

— Согласен, — сказал он. – Поеду учиться.

Хогвартс был интереснее обычной школы, хотя и в нём хватало ерунды. Уолли не волновал квиддич и соревнование факультетов; его по-прежнему считали недоумком, но говорить об этом вслух перестали очень быстро. Он жил от лета до лета и всё надеялся, что ему найдётся место в магомире, но дементоры по-прежнему охраняли Азкабан и высасывали жизнь из заключённых. Уолли уже смирился с мыслью, что придётся стать наёмным убийцей (дед с неохотой признавал, что в мире без палачей это единственное подходящее ему занятие), но на шестом курсе услышал о человеке, обещавшем войну.

Лорд Волдеморт был хитрецом, Макнейр это сразу понял. А тот понял, что он понял, и не стал юлить и пудрить мозги, как остальным, каким-то там могуществом и властью чистокровных. Он расспросил Макнейра о его жизни, об Иннесе, а потом откинулся в кресле и своим глубоким звучным голосом произнёс единственно верную фразу:

— Мистер Макнейр, — сказал он. – Мне понадобится исполнитель приговоров.

В то лето не стало мамы. Макнейр приехал в Глазго, собрал кое-какие вещи, зачем-то взял мамину палочку и, миновав сморенного портером отца, вышел из дома. Больше он туда не возвращался.

Служба у Лорда была недолгой. Однако и этого бы хватило, чтобы загреметь в Азкабан. Макнейр уже прикидывал, а не удастся ли ему убить дементора, но прослышал, что павлинистый Малфой отвертелся, сославшись на Империо.

Как ни странно, ему тоже поверили. Вспомнив уроки деда, Макнейр решил: в глубине души людям трудно поверить, что кто-то мог быть палачом по доброй воле. Да ещё преподаватели из Хогвартса невольно помогли – засвидетельствовали, что он был плох в колдовстве. Как сказала Макгонагалл, «худший ученик за последние двести лет». Макнейр смотрел на Визенгамот синими глазами, изображал «дубину Уолли», деревенского увальня, который и двух слов-то связать не может. Непростительных на палочке не нашли, да и откуда им было взяться, он же ей почти не пользовался. Макнейра полностью оправдали и даже взяли на работу в министерство, казнить зверюшек. Деда к тому времени уже не было в живых, и Макнейр согласился на этот балаган. Тем более в министерстве тонко намекнули, что лучше этой работы ему не найти. Выходит, даже с вакансией звериного палача были проблемы. Но они могли бы и не угрожать, Макнейр сам понимал, что легко отделался. Так он и жил себе в Лондоне, по выходным бывал в Килхух-глен. Дед оставил ему дом и счёт в банке с круглой суммой, скопленной за двадцать лет – на всю жизнь хватит. Но в один прекрасный день потускневшая Метка вновь налилась обжигающей чернотой…

Макнейр не сразу осознал, что Поттер говорит с ним.

— А?

— Говорю, у вас что же, вся семья такая? – повторил тот.

— Нет, только мужчины, — ехидно уточнил Макнейр. Но Поттер был серьёзен.

— И твой отец?

— Нет. Но дед – да.

Взгляд Поттера метнулся к фото.

— А… От чего он умер?

— От восемьдесят три года, — пробурчал Макнейр. – Между прочим, полжизни на правительство работал.

— И научил тебя всему, — утвердительно произнёс Поттер.

— Ну.

— Но как же так можно?

— Что?

— Делать из внука… — тут он осёкся, и непроизнесённое слово повисло в воздухе, словно облачко едкой каминной сажи. Убийца.

Макнейр хмуро смотрел в ответ. Объяснять он не умел. Вот дед, тот бы смог…

— Смотри на этот нож, — Иннес поворачивал лезвие, холодная сталь ловила отблеск закатного солнца. Они сидели на крыльце. Дневные упражнения были закончены, и теперь – Уолли знал – настало время для других уроков. — Видишь? – продолжал дед. – Это ты.

— Я?

— У людей есть страх, ненависть, зависть, гнев. Они хотят убивать, но не желают пачкаться, боятся принимать метку смерти. И вот они решили, что если убивать будет другой человек, да ещё и по закону, то это правильно, справедливо и ничем им не грозит.

— А это грозит? – настороженно спросил Уолли.

— Не знаю. Не уверен, — дед улыбнулся. – Мы сейчас не о них. Смотри, — он прижал ладонь к широкому лезвию, — это сталь. Твёрдая, непроницаемая, — его голос стал певучим, словно у сказителей древности. – Грязь мешается с грязью, ржавчина разъедает слабый металл и превращает в труху. Так было и так будет. Но стали нет до этого дела. Грязь не сможет проникнуть в неё, и ржавчина не запятнает. Если ты твёрд и неизменен, то ты чист. Перед собой и перед тем, кто зачем-то придумал и сталь, и ножи, и то, что ножи должны прерывать жизнь. Перед тем, кто держит все ножи.

— Ты про Смерть? – прошептал Уолли.(2)

— Ну, можешь его так назвать, — дед, щурясь, посмотрел в небо. – Возможно, для нас это и есть Смерть. Я хочу лишь сказать, — он вложил нож в руку Уолли, — что грязь вокруг не твоя. Из кого-то получается плотник, садовник или пахарь. Из кого-то не получается ничего – ряска в стоячей воде. Ну а ты нож. Таким ты создан, и таким хорош, — он рассмеялся над получившимся стишком. – Ты хорош, когда ты на своём месте…

Всё это Макнейр мог бы пересказать Поттеру, если б язык был подвешен. А так всё объяснение свелось к одной фразе:

— Кто-то должен это делать.

— И никогда не хотелось изменить всё? Быть кем-то другим?