Подумав это, я почувствовал еще большую уверенность в себе, но почему-то не обрадовался. „А вдруг и сегодняшняя встреча со Снежаной – такой же мгновенный сон?” От этого предположения мне сделалось грустно и даже защемило сердце, но я заставил себя тряхнуть головой и улыбнуться, словно хотел освободиться от обмана, которым кто-то наивно намеревался меня опутать. „Ну хорошо, – сказал я этому недалекому человеку, – почему же тогда я, прикоснувшись рукой к ее колену, вздрогнул – пусть чуть заметно, но все-таки – и почему меня бросило в жар? Вон щеки мои пылают до сих пор! – Я приложил ладони к щекам – они и впрямь горели. – Это, брат, уже область физиологической психологии! – я засмеялся счастливым смехом и тут же упрекнул себя: – Как я не додумался спросить, когда она приехала и где остановилась!”

Черт возьми, если бы я знал ее адрес! Я поставил карточку стоймя, прислонил ее к корешку книги. Потом, как был, в халате, лег и повернулся к столу.

Карточка, окутанная мягким золотистым полумраком, тихо сияла.

Она пришла минуты через две после того как часы бактериологической лаборатории пробили полночь: я насчитал двенадцать скучных металлических ударов. Между последним ударом и звонком в дверь прошло не больше двух минут, потому что в этот промежуток я успел подумать только об одном: „Если это Лиза, попрошу ее уйти, скажу, что заболел, или другое – что взбредет в голову!” Мне казалось, что я совершу подлость, если этой ночью впущу Лизу к себе. Эта ночь была какой-то необычайной, а в чем таилась эта необычность, я не знал. Возможно, она жила во мне, в моем настроении, в моих мыслях. Как бы то ни было, я твердо решил, что попрошу Лизу уйти.

Я отпер дверь, осторожно приоткрыл ее, меня вдруг охватило чувство вины; в слабом свете, пробивающемся из столовой, я различил лицо Лизы. Мне, конечно же, стало неловко: ведь я вчера пригласил ее сам, она и не думала напрашиваться, а теперь приходилось отсылать ее.

Потом события приняли какой-то странный оборот, смешались – такой хаос наступает на экране когда неожиданно начинает рваться кинолента.

Как могло мне прийти в голову, что на пороге стоит Лиза? Да ей, наверное, и не снилась эта лазурная широкополая шляпа парижского фасона! Я окаменел от неожиданности, я стоял столбом, и Снежана спросила меня с печальным удивлением: „Ты впустишь меня или мне уйти?”

Я провел ее в столовую, поставил ее небольшой саквояжик на стол и хотел включить свет.

– Не надо! – попросила она. Голос у нее был тихий и какой-то усталый.

Меня тоже больше устраивал полумрак, но я был слегка озадачен ее словами. Мне было известно, как ревностно она соблюдала приличия.

Я подошел к ней и остановился. И разозлился на свое смущение: мне показалось, что я веду себя как ученик перед учительницей. А я-то мнил себя бывалым парнем, который не привык церемониться и, не теряя времени, берет быка за рога!

Но я стоял молча, глядя на нее. А она улыбнулась (улыбкой с карточки!), положила руки мне на плечи и спросила:

– Ты не хочешь поцеловать меня?

– О! – промолвил я, а может, вскрикнул, не знаю, – я боюсь, что будет так, как тогда. Помнишь – под зонтом?

Она не произнесла ни слова, улыбнулась той же улыбкой с карточки, обвила руками мою шею и доверчиво приникла губами к моим губам.

Это была бетховенская ода „К радости”. Мне показалось, что весь мир содрогается под звуки божественного гимна.

Мы целовались снова и снова, а когда все-таки пришлось остановиться, Снежана попросила оставить ее на время одну.

– Я боюсь, что ты опять исчезнешь, как сегодня утром! – вырвалось у меня. В моем голосе звучали тревога и мольба.

Мне было плохо видно выражение ее лица, утопающего в золотистом полумраке, но я чувствовал, что она смотрит на меня с удивительной нежностью и чуточку снисходительно. На снисхождение я махнул рукой: что поделаешь, почти все женщины считают мужчин большими детьми, но нежность была мне далеко не безразлична, и я переспросил ее:

– Скажи, ты не исчезнешь?

– Я не исчезаю, я ухожу! – засмеялась Снежана. В ее смехе зазвучали странные игривые нотки. Лиза тоже иногда так смеялась. – Разве „Та, которая грядет”, не имеет права уйти?

– Я предпочитаю, чтобы „Та, которая грядет”, приходила, а не уходила.

– Но тогда мы станем супружеской четой! – воскликнула Снежана и расхохоталась с какой-то безумной веселостью. – Супружеская чета! – повторила она таким тоном, словно в этих двух словах таилось нечто бесконечно дорогое, и в то же время они звучали невероятно, фантастически.

Потом она осторожно положила руку мне на плечо. И так же осторожно повернула меня лицом к двери, ведущей в мою комнату. Сквозь открытую дверь виднелся мой „диван”. Гостья легонько подтолкнула меня к двери.

– Можешь расположиться в комнате моей матери! Туда ведет вон та дверь, – объяснил я ей несколько вызывающим и обиженным тоном. Она не должна была так безумно хохотать над предположением, что мы можем стать мужем и женой!-Там есть все, что нужно женщине, – добавил я. – Спокойной ночи!

Снежана ничего не ответила. Догадалась ли она о причине моей обиды? Скорее всего! Женщины носят у сердца безошибочные радары. Я бросился на свои тюфяки и принялся убеждать себя, что я должен оставить эту женщину в покое – с моей стороны было бы нечестно нарушать долг гостеприимства. Разве мало того, что я обнимал ее, целовал в губы. Такое не забывается всю жизнь.

Я лежал с открытыми глазами. „Счастье никогда не бывает чрезмерным, человеку всегда чего-то не хватает”, – этой премудрости учил я своего робота. Но он не понимал. Понятие „счастье” было для него гораздо туманнее, чем теория относительности. Какими единицами измеряется счастье?

Я жадно взглянул на карточку, прислоненную к корешку книги, и прислушался: дверь, ведущая в комнату матери словно бы скрипнула. Я ясно различил шаги босых ног, я не успел сказать своему сердцу: „Успокойся!”, как Снежана появилась в проеме двери. Сердце мое бешено запрыгало, она вошла так стремительно, что мне не удалось шепнуть своему шальному сердцу волшебное слово: „Успокойся”. От моих глаз не укрылось – да будет благословен навеки свет уличного фонаря!, что на ней ничего нет, кроме белой комбинашки, доходившей до середины бедер. Вероятно, от смущения она прижала руки к груди, присела и тут же очутилась рядом.

Я крепко, до боли прижал ее к своей груди, наши губы после долгого и томительного ожидания снова слились. Это было счастье, которому предстояло расцвесть, так же пышно, как расцветают алые розы. Я верил, что это будет, и боялся, что демон зла, позавидовав нам, безвременно погубит этот цветок.

И тут произошло следующее. После пламенных поцелуев (Лизе за ней не угнаться!), Снежана вдруг уперлась локтями мне в грудь и легонько отстранилась.

– Все. Этого достаточно, чтобы мы стали супружеской четой – сказала она, задыхаясь. И с мольбой в голосе добавила: – Пусть это и будет наша свадебная ночь!

Я ничего не сказал, я оторопел. Что может сказать мужчина любимой женщине, когда та вырывается из его объятий в постели?

Снежана погладила меня по лицу. Наверное, ей хотелось растопить холод, который меня сковал.

– Как ты не понимаешь, обидчивый мальчик, что „Та, которая грядет”, не должна принадлежать никому!

– Даже в брачную ночь?

– Даже в брачную ночь!

– Странно! – воскликнул я. – Тебе не кажется, что это очень странно?

Она не ответила. Все, что она хотела сказать мне, уже было сказано.

Мы помолчали.

– Удивительно! – нарушил молчание я. – Если твои слова понимать буквально, то выходит, что ты еще целомудренна? Что, разве я не прав?

– О, нет! – Снежана рассмеялась неожиданно весело. – В Стране Алой розы у меня была большая любовь!

– Значит, настоящая брачная ночь уже позади?

– Тогда я еще не была „Той, которая грядет”, – тихо ответила Снежана.

Этот переход от безудержной веселости к задумчивости с налетом печали, прозвучавшей в словах „тогда я еще не была”, был головокружительным, он напоминал прыжок из солнечного августовского дня в ноябрьский туман.