Потом я снова подвел Снежану к скамейке. Она дышала учащенно, танец ее утомил.

– А в Стране Алой розы мы с тобой танцевали намного дольше и ты тогда не устала! – напомнил я ей.

– Там – другое дело, – сказала Снежана и мечтательно улыбнулась. – Там все прекрасно… и дышится легче!

– Да, это верно! – сказал я. Какая-то таинственная печаль поднималась в моей груди, мир алых роз манил меня с неотразимой силой. – Да, там все прекрасно! – повторил я. – Воздух чище, небо голубее, а поля похожи на цветистые ковры…

– Там воздух напоен ароматом роз, – сказала Снежана.

– Будто ты попал в огромный цветник. Сколько там цветов, а больше всего роз.

– А ты заметил, что там почти нет мрачных людей? Что нахмуренные лица встречаются редко?

– Конечно! – сказал я. – Там всюду видишь улыбки. И в автобусах, и на площадях – везде!

– О, удивительная страна – Страна Алой розы! – вздохнула Снежана.

Я печально улыбнулся.

В этот момент к нашей скамье подошел пожилой мужчина в черном костюме и шляпе с тростью в руке.

– Разрешите? – спросил он, указывая рукой на место, где сидела Снежана.

Я чуть не обругал его. Видели такого типа! Еле передвигает ноги, ходит опираясь на трость, а туда же – засматривается на молодых женщин!

– Разрешите? – повторил свой вопрос старый козел.

Я повернулся к Снежане, чтобы посмотреть, какое впечатление произвел на нее этот залежалый ухажер, – мне нужно было знать, как себя вести с ним дальше, – но Снежана исчезла. Место, на котором она сидела минуту назад, было безнадежно пусто. Мне не приходилось видеть более печального места. У меня даже голова закружилась. Я обернулся влево, в сторону аллеи, которая вела к памятнику на Братской могиле, приложил ладонь к глазам и сердце мое оборвалось: к обелиску плавно двигалось светлое пятно. Сомнения быть не могло – это была она, ее широкополая шляпа отливала на солнце яркой голубизной. Ну, конечно, это была она. В ушах у меня зашумело, свет померк: когда она успела уйти так далеко?

Я опустился на скамейку и несколько секунд сидел с закрытыми глазами: ждал, пока утихнет шум в ушах и земля под ногами перестанет шататься. Потом вспомнил старого козла, что намеревался сесть рядом со Снежаной. Ну, он у меня сейчас узнает, где раки зимуют! Она ушла из-за него. Я открыл глаза, повернулся. Но тип предусмотрительно исчез. Мне показалось, что за озером, вдали, замаячила его шляпа:

– она плыла грязным черным пятном над аллеей, ведущей к шоссе.

Я пришел побродить по парку, посмотреть на любимые места моего отца, которые он изображал на своих картинах – порой как все люди, порой воспринимая их сквозь призму буйной фантазии. Я пришел посмотреть на них, но они, разумеется, давно уже не те.

От парка поры студенчества отца (таким он был вплоть до первых семестров моей студенческой жизни) ничего не осталось.

В довершение всего какой то выживший из ума старый хрыч расстроил мое фантастическое свидание со Снежаной. Это окончательно отбило у меня охоту гулять. Разве можно было после этого бродить по парку как ни в чем ни бывало, весело насвистывая?

Правда, некоторая польза от этого нелепого происшествия все-таки была: я удостоверился собственными глазами; карточка, лежавшая в ящике моего стола, что вчера вдруг ожила в моих руках, с большой точностью передает черты живой Снежаны. Пожалуй, трудно было даже сказать, какая из двух Снежан более достоверная: снятая на карточке выглядела более задумчивой, одухотворенной, а живая, та, что сидела сегодня со мной на скамейке, – более эмоциональной и женственной. Так казалось мне, а прав я или нет – кто знает, – ведь мы сидели рядом не больше двух минут!

Всю вторую половину дня я провел в библиотеке Дома техники, а к вечеру решил прогуляться по новым кварталам Софии. Из-за постоянной занятости у меня не оставалось времени посмотреть сегодняшнюю Софию. Я сел на трамвай и доехал до студенческого городка, расположенного в микрорайоне „Восток”. Когда-то давно, в школьные годы, мы приезжали сюда в воскресные дни, ставили палатки, разжигали костры… На лужайках паслись отары овец, в жидком кустарнике шмыгали свиньи с поросятами… Теперь на этом месте раскинулся новый современный жилой район.

Впечатлений была масса, многое приятно удивляло, но то ли я был слишком утомлен бурными переживаниями дня, то ли по какой другой причине я смотрел по сторонам довольно равнодушно, сердце не замирало от восторга.

А сейчас я постараюсь описать, насколько мне позволяют силы (я ведь математик и в писательстве не силен), свою свадебную ночь.

Вернувшись с прогулки, я облачился в домашний халат и засел за уравнения, над которыми мы вчера бились с Васей. Мне было трудно сосредоточиться, вероятно, потому, что на ужин я съел всего один бублик и испытывал зверский голод. К десяти часам я пришел в отчаяние: проклятые уравнения не подавались, и мне ничего не оставалось как послать их к чертям, – пусть решают они.

Я потушил лампу, надеясь, что скорее засну в темноте. На душе было неспокойно, хотя особых причин для тревоги не было: Васины уравнения имели лишь косвенное отношение к моей работе над роботом. Я мог пока обойтись и без них. А потом крепость падет, над ней непременно взовьется белое знамя. На собственном опыте я убедился, что самые трудные уравнения не выдерживают долгой осады: спустя месяц-два они неизменно капитулируют. Вот почему беспокойство, которое я испытывал, не имело и не могло иметь ничего общего с иксами и игреками.

Нередко ночью меня осеняли драгоценные мысли. Они задерживались в памяти всего несколько секунд, которые истекали, пока я добирался до письменного стола. Вот почему я убрал из комнаты кровать, постелил на полу две пары тюфяков, – получилось удобное ложе. Я накрыл его красным ворсистым ковром, набросал сверху расшитых подушек – и мое ложе приобрело восточный вид. Теперь мне не нужно было вставать и пробираться в потемках столу: я поставил у изголовья настольную лампу, положил рядом папку, карандаши, несколько листов бумаги и тригонометрическую линейку – на всякий случай. Теперь достаточно было только повернуться на бок, чтобы зафиксировать мысль, осенившую меня спросонья. Иногда я даже не зажигал лампу: напротив нашего дома высился фонарь с большим белым шаром, и комната по ночам утопала в мягком золотистом полумраке.

Этой ночью я не мог заснуть и бродил по квартире. Я долго расхаживал от кабинета – бывшей столовой, – до лестницы, что вела в мастерскую, но беспокойство в груди не утихало, а казалось, все больше нарастало. Что-то должно было случиться, и роковая минута близилась. Я повернулся спиной к лестнице, которая вела в мастерскую, и сказал себе: „Ни к чему играть в жмурки с самим собою! Уж если мне суждено сойти с ума, то пусть это произойдет сразу, не стоит терять времени”.

Я достал из ящика письменного стола карточку Снежаны и подошел к окну, где было светлее. Всматриваясь в ее лицо, я с минуты на минуту ожидал, что карточка опять станет трехмерной, изображение отодвинется вглубь и „оживет”. Я вспомнил сегодняшнюю Снежану, которая сидела со мной на скамейке у озера с золотыми рыбками. И сказал себе, что задумчивая, загадочно улыбающаяся Снежана на карточке намного одухотвореннее настоящей, живой, которая мне показалась сегодня довольно чувственной, женщиной до мозга костей.

Что ни говорите, а я затруднялся отдать пальму первенства одной из двух: обеих я знал давно и одинаково любил.

Я продолжал напряженно всматриваться в карточку и с радостью отмечал, что вполне владею собой и голова моя в полном порядке. Сколько я ни смотрел на портрет, он оставался плоским, черты лица были спокойны, не подавали признаков жизни. Локон не шевелился, ресницы не вздрагивали, странная улыбка сияла одним и тем же неизменным светом, губы не трепетали, словно крылышки препарированной бабочки.

„Вчерашнее, вероятно, было каким-то мгновенным сном! – подумал я с облегчением. Мне говорили, что усталые люди порой засыпают на несколько секунд на ходу, не чувствуя этого. – Возможно, я тоже вздремнул, и во сне мне привиделось, что карточка ожила!”