Она шла со строны памятника патриарху Евфимию, медленно пересекая площадь, солнце, которое садилось над кабачком „Спасение”, освещало ее с головы до ног, и она, вся сияя, двигалась в золотом ореоле.

Я не выпускал ее из поля зрения, пока она не поравнялась с моим окном. Миновав фасад, девушка повернула влево и исчезла из вида.

Стремглав ринувшись вниз по лестнице, я выбежал на улицу, – откуда только сила взялась в моем исхудавшем теле! Добежал до угла, окинул взглядом улицу, пересекающую наш бульвар, – видение исчезло, словно бы расплавилось в солнечных лучах. Я прислонился к уличному фонарю и только тут почувствовал, как бешено колотится сердце. Неужели это была галлюцинация?

Внизу, в подвальном коридоре я чуть не сбил с ног служанку моих хозяев, ядреную, уже испорченную провинциальную девку. Я обнял ее за талию, повернул лицом к себе и деловым тоном спросил, знает ли она девушку, которая живет где-то рядом, ходит в таком-то платье и на вид ей можно дать столько-то лет.

Она осклабилась и спросила, кто сохнет по этой барышне – уж не я ли, я ответил, что ею интересуется один мой хороший знакомый.

– Ну, тогда так и быть скажу! – сказала служанка, сделав вид, будто поверила. – Эта барышня живет в третьем доме от угла, где фонарь. Такой большой двухэтажный дом, желтый – за железной оградой, а впереди палисадник.

– Да? – с радостным нетерпением воскликнул я.

– А зовут ее Снежка, Снежана. Ее отец адвокат, через год едет в Англию консулом, и барышня каждый день ходит на уроки английского языка. Что скажешь?

– Скажу, что ты ангел, хотя и спишь с архитектором, обдуриваешь хозяйку!

На радостях я ее обнял – я был безмерно счастлив.

Потом пошел в свои хоромы, не раздеваясь, бросился в постель и закрыл глаза. Она была там, под ресницами. Шла ко мне3неся золотое сияние.

В этом подвале, напротив кабачка „Спасение”, я жил еще с год – до новой осени. Моя дипломная работа была сдана-я написал тот самый одинокий колодец с журавлем . Вокруг колодца, сколько хватает глаз, расстилается поле, а над ним – знойное, словно посыпанное пеплом небо. Слева на горизонте виднеются клубы дыма, они вздымаются в поднебесье, точно стаи воронов, вероятно, там горит село. Домов не видно, только клубится дым, зловеще освещаемый пунцовым заревом. А у колодца, возле рассохшейся колоды, сидит сгорбленная тысячелетняя старуха в черном платке, сухая, как земля вокруг и серая, как небо. Выцветшими от ожидания глазами она смотрит туда, где пепельный небосвод, словно огромный колпак надвигается на спаленную равнину.

Члены государственной комиссии, увидев мою работу, вначале пришли в замешательство, потом почти единодушно решили, что моя работа или должна быть начисто отвергнута или же мне нужно поставить за нее „отлично”. Один только Пенко Димитриев, преуспевающий молодой художник, придерживался особого мнения. Он заявил: „Отвергнув эту картину, мы сделаем два промаха. Во-первых, восстановим против себя общественное мнение, на нас начнут тыкать пальцами как на ярых консерваторов. Во-вторых, с нашей легкой руки вокруг имени этого молодого человека поднимется шумиха, мы создадим ему, так сказать, ореол славы. И потому я предлагаю избрать средний путь – и волки будут сыты, и овцы целы, – предлагаю поставить ему четверку”.

Вот какой подлец был этот Димитриев! Он выдал мне аттестацию среднего художника. С оценкой „четыре” я не мог претендовать даже на место учителя.

Как бы то ни было. Поступать на государственную службу я не собирался, а те, от кого это зависело, вряд ли согласились бы меня назначить, получи я даже диплом с отличием!

Впрочем, я не собираюсь описывать сейчас (и когда бы то ни было) свое житье-бытье тех лет. Я жил как большинство наших художников того времени, а жизнеописаний на эту тему у нас хоть отбавляй! Недоедание, нищета, беспросветные долги и бахвальство – таков был обычный, нормальный климат, в котором протекала наша жизнь. Но в отличие от своих собратьев по кисти, которые льнули к буржуазии – одни из практических соображений, другие в силу идейных убеждений – и тоже не редко бедствовали, поскольку буржуазная „элита” мало интересовалась своими художниками; так вот, в отличие от них мы не впадали в уныние, не заламывали в отчаянии руки, не искали утешения в вине. У нас был высокий идеал, мы трудились во имя его, и потому яд пессимизма и прочие недуги были нам не страшны. Наоборот, мы жили бурно, временами даже весело, мы были настроены оптимистически – нередко до безрассудства…

Но это, как я уже сказал, слишком хорошо известно, пожалуй, не стоит добавлять.

А вот о моем золотом виденье я расскажу еще немного. Я всегда руководствовался правилом, что о самых сокровенных вещах не стоит разглагольствовать.

Наступили удивительные дни и ночи. Каждый раз, когда неотложные дела не заставляли меня отлучаться из дома, я занимал позицию у окна и ждал появления девушки, которую, по словам хозяйской служанки, зовут Снежаной. Я не знал, правда ли это, история с консулом могла оказаться чистой небылицей, но имя Снежана, Снегурочка как нельзя больше подходило для девушки северного типа. Снежана же была настоящая северянка – голубоглазая, с шелковистыми русыми волосами, отливавшими на солнце золотом. Лицо у нее было бледное, какое-то иконописное, а маленький рот напоминал свежераспустившийся розовый бутон.

Так вот, когда у меня не было срочных дел в городе, я стоял у окна и ждал ее. Стоило ей появиться на нашей улице, как мир мгновенно преображался. Об этом чуде мне хотелось бы рассказать подробнее. Все загадки, преследовавшие меня во время болезни, теперь поблекли, как блекнет месяц при свете занимающегося дня. По сравнению с чудом, возникшим передо мной на площади, они были ничто, – жалкие побрякушки, какие можно купить у лоточников за гроши. И только! Когда моя Снежана шла по бульвару, у меня на глазах разгорался невиданный и неслыханный праздник. Торжественно гремела музыка, с неба струился золотой свет, фасады домов сияли, словно чья-то невидимая рука направляла на них лучи театральных прожекторов, а бронзовый патриарх, размахивая руками, подпрыгивал на своем пьедестале: старику, видно, не терпелось пуститься в пляс. Вот какой праздник наступал, когда Снежана появлялась на площади со стороны кабачка „Спасение”.

Видно, это была любовь. Доказано, что любовь вершит чудеса, подобные необыкновенные вещи описываются в книгах, они живут на полотнах живописцев, воплощаются в мрамор и металл. А разве само по себе сочинение книг, рисование, музыка, ваяние – не есть чудо? Так что удивительные перемены, наступавшие на площади при появлении Снежаны, пожалуй, никого не удивят, такое случалось и с другими людьми во все времена.

Возможно, это была любовь. Я стремглав мчался по лестнице, я бежал по тротуару, чтобы поскорее увидеть Снежану вблизи, подышать с ней одним воздухом.

Потом мы спускались в мой полуподвал. Выбрав из двух деревянных стульев тот, что поустойчивее, я вытирал его ладонью и подавал ей.

– Тебе удобно? – спрашивал я.

– Ну что ты все беспокоишься? – говорила она.

Я не знал, почему беспокоюсь. Чтобы унять волнение, я рылся в ящике стола, где лежали старые кисти и тюбики с остатками краски, и почти всегда находил там пару карамелек, из тех, что в свое время приносила мне горбатая Мария, моя добрая самаритянка.

Я протягивал конфеты Снежане.

– Угощайся! Очень вкусные!

Она снисходительно улыбалась и брала конфету.

– А что написано на обертке? – спрашивал я.

– „При неудаче попробуй еще раз”, – читала она.

Мы долго смеялись, сами не зная чему. Смотрели друг другу в глаза и покатывались со смеху.

Потом я показывал ей свои эскизы, она рассматривала их с большим интересом.

– Что это за типы? – спросила она однажды, указывая пальчиком на капиталистов. Они были изображены во фраках и цилиндрах, у каждого в левом глазу – монокль.

– Теперешние хозяева мира – капиталисты, – отвечал я.

– Гм! – она недоверчиво улыбнулась. И, указав на рабочего в рубахе с закатанными рукавами и длинном переднике, какие носят кузнецы, с огромным молотом в руках, вновь спросила:- А это кто?