— Да заткнись же ты наконец! — он саданул Ряженку в предплечье. Ряженка, не просыпаясь, жалобно всхлипнул и засвистел носом на новый лад — тоненько, словно плача. — Достал, падла. Даже перед смертью без тебя не побыть.

Он лег на спину и вытянул руки вдоль тела, примеряясь. Так, кажется, в гроб кладут. Хотя деду руки на груди складывали. На черном сатине корявые дедовы пальцы были точь-в-точь восковые, и таяла в них тонкая медовая свечка. И ведь именно тогда, глядя на эту свечку, все и началось. Он вдруг понял, что дед его умер так же, как прадед, замерзнув под забором собственного дома в алкогольной горячке. Зароют его теперь на том же кладбище, где зарастает сорной травой могила прапрадеда. А мать, навалившаяся пыльным мешком на очерченные черным сатином дедовы ноги, размазывая по щекам пьяные слезы, уже завязла в этой трясине по горло — не вытянуть. Надо бежать отсюда, пока сам не увяз, без оглядки и сожалений.

— Слышь, Ряженка. Проснись, сволочь, чего скажу! Ну! Ботаник с нами побежит.

— Ты что, Лосось, совсем вальтанулся? — прошипел моментально проснувшийся Ряженка. — На кой ляд нам эта сявка?

— Сказано — побежит, значит, побежит.

— Ты бы еще всех Люсек с собой захватил. Не побег, а цирк — весь вечер на арене… — обиженно отвернувшись к стенке, тихо бухтел Ряженка.

Лосось вздохнул. Ботаника, молодого парня, залетевшего на шесть лет по романтической дури, скорее всего тоже убьют. Это для него хорошая смерть. Быстрая. Все равно ему житья не дадут. Еще месяц назад, как только планы на побег просочились наружу сквозь дырявую кастрюлю Ряженкиной головы, тюремный долгожитель Скирда демонстративно выцарапал на стене первую палочку и, подтянув Ботаника за грудки, жарко прошептал:

— Знаешь, что это такое? Это, красавица, наш семейный календарь. До свадьбы остались считанные дни. Готовь, гребешок, фату и белые чулочки.

Той же ночью Лосось, случайно проснувшись по нужде, выдрал из окровавленных рук Ботаника отточенную монету. Зачем выдрал — сам не знал. Поддался минутному настроению. Не смог смотреть, как этот цыпленок режет себе вены, мешая на бетонном полу сопли с кровью. Не спрашивая спас, а теперь настало время возвращать долги.

Кажется, и сам Ботаник это понял. На короткое «бежишь со мной», брошенное во время завтрака под перестук ложек, он, не задавая вопросов, согласно кивнул. Больше никаких эмоций не проявил. Только по вытянутой спине и напряженному затылку видно было, что он весь собрался, словно перед прыжком в холодную воду. Ну, что ж, вся компания в сборе, можно начинать.

Влажное, подернутой туманной дымкой утро сулило день такой же, как был вчера. С мелким дождичком и лаковым запахом мокрой хвои. Матвеевну всегда умиротворяла такая погода, без солнечной прямолинейности и ливневых скандалов. В тумане деревья стоят, словно свечечки пред иконой, а эхо становится гулким и тянет по миру птичье чириканье, как хорал. И сейчас туман окутал душу прохладой и смягчил зародившееся накануне беспокойство. Потому она Васю с собой не взяла. Подумалось, чего его по сырости лишний раз таскать, простудится еще. Вот завтра, если солнышко выглянет, можно и прихватить. Знала бы она в тот момент, насколько обманчивы бывают жизненные посулы.

Впрочем, она и узнала это, но позже. Сперва Матвеевна дошла до леса, пробралась по застеленным сосновыми коврами тропинкам до Заячьего холма и, пристроившись так, чтобы ее было не видно за кочкой, но самой все слышно. Поставила ведро на обросший мхом плоский камень и притянула к себе веточку голубики. Перезревшая ягода лопнула под руками, брызнув синим соком на ладонь. Тренькнула над головой лесная птичка. Хрустнула под ногой сухая ветка. И с треском рвущейся ткани распорола тишину длинная автоматная очередь.

Ад, расположившийся на вершине Заячьего холма, вдруг обрушился на Матвеевну всей своей затаенной яростью. Крик, мат, собачий лай и плевки коротких выстрелов под ведьмовской визг бензопил сошли лавиной, сотрясая душу, вжали Матвеевну лицом в мох. «Господи!» — успела подумать она. И это испуганное поминание бога забегало по телу вместе с кровью, электризуя каждый волосок на теле и отстукивая в висках: господи, господи, господи… Какая-то сторонняя сила схватила ее за шиворот и поволокла прочь, цепляя колени о корни и камни. Жадно чавкало губами под ногами болото, стараясь и себе отхватить кусок на пиру смерти. Впечатывались в его бурое лицо чьи-то стоптанные башмаки, охаживая подметками Матвеевну по бокам:

— Шевели копытами, старая кляча!

Она и рада бы шевелить, но на ноги, как и на все тело и чувства, напал паралич. Схваченная за шкирку Матвеевна болталась ватной куклой и таращилась стеклянными от ужаса глазами на стремительно заполняющиеся под самым носом ржавой водой мужские следы и скачущие рывками набрякшие кочки.

— Все, не могу больше, — задыхаясь, просипело сверху. — Сдохну.

Матвеевну шмякнуло в хлюпнувшие болотные мякоти. Рядом упало пропахшее табаком и жарким мужским потом тело, загородив божий свет кирпичной стеной ватника. Следом плюхнулся, коротко выдохнув, еще один мужик.

— С ума сошли, — тонко выл чей-то голос. — Нельзя останавливаться. Бежать надо.

— Куда бежать-то знаешь?

— Какая разница, куда. Подальше. И бабку эту харе с собой таскать, — щелкнуло вылетевшее лезвие, и тотчас звук тяжелого удара свалил в чмокнувшую воду невидимого Матвеевне убийцу.

— Не сепети, Ряженка. Убить и самим помереть всегда успеется. А из болота никто, кроме нее, не выведет. Ну-ка, бабка, — рывок и ее развернули лицом. Три пары зрачков уставились на нее в упор, как пистолетные дула. — Дорогу через болото знаешь?

Матвеевна помотала головой.

— Ничего, мы тоже не знаем. Впереди пойдешь. Вставай, дырявая корзина, если не хочешь, чтобы под ребра мастернули. Пошла!..

Матвеевна пошла. Неуверенно, пробуя ногами шаткую землю и пытаясь сообразить, в какой уголок кривинских топей зашвырнула ее сатанинская сила. Не узнавая мест, шла и шла, увязая по щиколотки и с трудом выдергивая и без того тяжелые ступни. Лишь бы не оборачиваться и не видеть бледных, до смертельной судороги перекошенных страхом и яростью лиц.

К ночи стало ясно, что они заблудились. В деревне приговаривают, что кривинские леса невелики, с носовой платок, но в этот платок черти высморкались. Иной раз бабы пойдут по клюкву и петляют до позднего вечера. А потом оказывается — вокруг одного и того же пня круги нарезали, леший с ними заигрывал, хороводы водил. Или тоже сколько раз бывало, разойдутся в лесу каждый по свой гриб-ягоду, перепеваются, аукаются, а лесовики ухватят эхо и ну его таскать с места наместо, как радио. Начнут люди вместе собираться, чтобы домой идти, кричат, ходят, а отыскать друг дружку не могут. Тычутся, как слепые котята. И порой совсем близко друг от дружки проходят, но не только не видят сотоварища, но и не слышат. Тут важно вовремя меры принять: снять с себя верхнюю одежду, вывернуть наизнанку и снова надеть. Черти умом не отличаются. Видят незнакомую одежку и думают, что новый человек в лес зашел. И пока приглядываются да гадают, как это они умудрились незнакомца проморгать, да какую шутку с ним сыграть, надо быстренько домой уходить. Но есть штука, при которой ничего не спасает. Морок называется. Морок лесные черти для самых неугодных гостей припасают. Для тех, кто в лесу ведет себя непочтительно или по матери выражается. Матвеевна сама не испытывала, но рассказывают, что нападает на человека необъяснимый страх, который сковывает все члены и отшибает разум. Стряхнет человек с себя оцепенение, и бежит прочь, не разбирая тропинок, не глядя под ноги, лишь бы поскорее прочь. Хорошо, если ангел-хранитель выведет, а если нет — пропадает дурак-человек ни за понюшку табаку.

Матвеевна, пока шла, все прислушивалась — не начнут ли ее гонители чертей гневить, но ни одного нечистого слова от них не слышала. Один из них, совсем молодой парень, почти не раскрывал рта. Другой говорил редко, но тяжело, словно камни в цель бросал. И потому, как бесприкословно его все слушались, было видно — он у них за главного. Третий, нервный и вертлявый, трещал без умолку, и хоть Матвеевна понимала из его речи дай бог половину, но слышала — матерных слов он не использовал. Видимо, еще чем-то не понравились они лесным хозяевам. Крепко не понравились, ни одной знакомой кочки до сих пор не встретилось в хоженом-перехоженном с детства лесу.