Карандаш сухо треснул пополам. Пронкин раздосадовано откинул обломки и отодвинулся от стола.

— Все, Пряхин! Мое терпение кончилось. Завтра пройдешь психиатрическую экспертизу, и будем тебя оформлять — достал, сволочь! Сидоркин, — крикнул он в дверь. — Уведите задержанного.

— Ты что, начальник, думаешь я стукнутый? Да ты сам-то этого петуха видел? Он на четырех ногах, огнем плюется, и вместо перьев у него чешуя. Ты закати туда свои баллоны, если мне не веришь! Пускай они сами убедятся.

В коридоре постепенно затихали возмущенные вопли Пряхина. Прокин снова вздохнул: никаких распоряжений ему отдавать ох как не хотелось, но интуиция подсказывала, что и эти сведения проверить надо.

— Сидоркин, — снова крикнул он, собравшись с духом. — Ты, Саня, это… смотайся в Кривино, глянь, что за петух там у старухи. Ну, неофициально пока, сам понимаешь… Машину возьми, чтоб быстрее было.

Сидоркин обернулся за три часа.

— Да нормальный у бабки петух, Борис Ильич. Белый, перьевой.

— Двуногий?

— А как же! Где вы больше-то видали? Психопат ваш Пряхин! Шизофреник. И чего вы с ним столько времени возитесь — не пойму никак.

— А чего тут понимать? И так все понятно. Вызывай назавтра экспертов, будем удалять этот геморрой.

Чтобы понять, что происходит, Анне Матвеевне не надо было обращаться к специалисту, настолько хорошо были знакомы эти симптомы: отсутствие аппетита, общая физическая слабость и внезапное выпадение перьев. Выводы напрашивались сами: купленный в спешке верхнекривинский петушок рекордными темпами отдавал концы. Вася-подлец крутился возле подыхающей птицы с плохо скрываемой радостью. За ту неделю, что новичок провел в их доме, Василий успел известись от ревности. Он ни на шаг не отходил от Матвеевны, внимательно ловил каждый брошенный ею на куренка взгляд и презрительно шипел, когда хозяйка пыталась запихнуть в немощный клюв моченую булку.

Анна Матвеевна смела осыпавшиеся на пол перья в совок и по привычке отметила: жить бедолаге осталось от силы пару дней. И впервые эта мысль доставила ей не сожаление, а тихую радость. Не беда, что помрет, в конце концов, к этому ей уже не привыкать. Главное, что продержался-таки этот задохлик положенный срок, дождался милицейской проверки. И хоть молоденький милиционер слова «проверка» так и не произнес, а всего лишь справился о здоровье ценного свидетеля, потоптался по комнате и со скрытой брезгливостью погладил полысевшего петуха по спинке, Анна Матвеевна сразу смекнула, зачем на самом деле наведывалась в ее дом милиция, и порадовалась своей предусмотрительности.

Она отнесла переполненный совок в огород, где под яблоней уже была готова свежая ямка, и вытряхнула на ее дно перья. Пускай безвременно преставившийся петушок явится в свой петушиный рай со всем оперением, а не ощипанным уродцем. За околицей завизжала бензопила. Матвеевна вздрогнула, звук вдруг отчетливо напомнил ей влажное утро, сосны по колено в тумане, моховую кочку с блестящими бусинами черники и резкий треск автоматной очереди. Пережитый страх выскочил из прошлого, словно сокрытый в шкатулке черт, и закачался на визжащей стальной пружине, скалясь в лицо. Матвеевна рефлекторно схватилась за одуревшее сердце — тихо, глупое, уймись. Попыталась вздохнуть поглубже, но вздох застрял в горле, дошедшая до исступления пила вдруг взвыла и захлебнулась громким треском выстрела. Сердце ойкнуло, дернулось в сетке сосудов и затихло.

На этот раз не было никакой лестницы в небо — была отворенная в сени дверь с пятном дневного света в конце. Но Анна Матвеевна все равно сразу же поняла, куда попала, потому что там, в конце странно длинных и узких, как заводская сточная труба, сеней загораживал свет родной и памятный с детства силуэт маменьки. Маменька поманила, и Анна Матвеевна радостно ступила в темени трубы ей навстречу. Сделав второй шаг, она вдруг застеснялась своего огромного старого тела — маменька-то вон какая, тоненькая и юная. Точно такая, как была в тот день, когда ее в любимом платье уложили в гроб и осыпали цветами. А с третьим шагом Матвеевна испугалась, что ее нынешнюю, толстую старуху с разбухшими ногами и корявыми от земли руками матушка может и не узнать. Она попыталась крикнуть что-то, знакомое им обеим с детства, но матушка приложила палец к губам — тише, Аннушка, не шуми, на небесах шуметь не следует — и снова махнула рукой, иди, мол. Но Анна Матвеевна застыла на месте, как приклеенная. Какая-то невидимая сила не давала ей сделать шаг — спутала ноги и тянула за плечи вниз. Кажется, матушка тоже это заметила, потому что она ласково улыбнулась, сделала жест — ничего, мол, Аннушка, не спеши, я тебя подожду — присела на корточки и, поглаживая по гнутой спинке невесть откуда взявшуюся полосатую кошку, запела.

— Баю-бай, баю-бай, спи, Анюта, помирай. Помри, детка, поскорей, похоронят веселей, прочь с села повезут да святых запоют, захоронят, загребут и с могилы прочь уйдут. Там, в могилушке темно да есть в могилушке окно. Баю-бай, баю-бай, спи, Анюта, помирай да в окошко вылетай…

Сила, держащая за ноги, потащила Анну Матвеевну прочь.

— Маменька! — закричала она и попыталась зацепиться за стены, но пальцы соскользнули, и она полетела вниз. — Мама!..

Матушка помахала рукой, словно провожая в дальнюю дорогу. Светлое пятно стремительно уносилось прочь, мамин силуэт истончился и растаял в нем, как льдинка в стакане кипятка. Только ее песенка продолжала звучать, но и она становилась все неблагозвучнее. В незамысловатый мотив вмешался тонкий писк и, набирая силу, становился все громче, забивал голову, заполнял все тело, заглушал мамины слова:

— Баю-бай, баю-бай! Чего встала, как трамвай! Похоронят Аню с миром, на поминках блины с пивом. Дай разряд, баю-бай. Еще дай, баю-бай. Разряд! Еще! Еще! Есть пульс…

— Ну и напугала ты нас, Анна Матвеевна! — хохотнул председатель, и вывалил на прикроватную тумбочку авоську с апельсинами. — Особенно Митрича, который о твоем петухе, как оказалось, и слыхом не слыхивал. Вся деревня об этом уродце знает, а старый хрыч только-только познакомился — чуть концы не отдал. Представь, завалил он в своем огороде сухую яблоню, пилу выключил, папироску размял. Только в рот потянул, глядь — прет на него твой петух на всех четырех парах. Глаза красные, шипит, хвостом по земле бьет. Крайне взволнованный, словом. Митрич только и успел, что матюгнуться, а петух, до чего умный, зараза!.. Накось, дольку пожуй, я уже почистил. Ешь-ешь. Врачи говорят, тебе витамины нужны. Твой петух-то, говорю, давай вокруг Митрича круги нарезать и к твоему дому манить. Отбежит на пару шагов, оглянется и снова подскочит. Митрич так удивился, что за ним пошел. А там ты в своем огороде на грядке загораешь. Врачи сказали, опоздай мы хоть на часик — не откачали бы тебя, мать.

— А кто вас просил меня откачивать? — Матвеевна раздраженно выплюнула дольку и отерла рот рукавом больничного халата. — Вечно вы в чужую жизнь лезете! Ни житья от вас, ни смерти…

Петр Алексеевич неожиданно заржал и сгреб ее в охапку. Обнял крепко, аж суставы хрустнули:

— Вот за что я тебя люблю, ведьма ты старая? Ведь от тебя слова доброго вовек не дождешься! И будем в твою жизнь лезть! Все будем! Ты у нас теперь знаешь кто? Ты у нас на всю страну известный мастер-самородок! Во как! После того, как на смотре твой лесоруб в нокаут всю комиссию положил, такая шумиха вокруг поднялась — тебе даже в реанимации такого не снилось. Сперва статья в областной газете вышла. На первой странице во такими буквами заголовок: «Золотой самородок Нижнего Кривино» и твоя фотокарточка крупным планом. Мы, не обессудь, у тебя дома ее со стены сняли.

— Ну и дураки! Я ж там молодая совсем снята…

— Неважно, мать. Гении не стареют — журналистка так и сказала. Потом из города телевидение приезжало. Отсняли твой дом, работы твои, у всей деревни интервью взяли. Эх, мать ты тут весь свой триумф пропустила…