«Сейчас исправим!» — обрадовалась, что он уже не собирается уходить, давай на стол накрывать.
Не помню уж, сколько времени сидели и разговаривали. Он мне всю свою жизнь рассказал. Что родился и вырос на Брянщине, там и родители его живут, и сестра старшая. Был еще и брат Алешка, но погиб. Как и почему, Дима не стал рассказывать. Сказал только, что родились они с разницей в полчаса: близнецы. Сюда приехал отдохнуть, «сменить обстановку»… И все про брата начинал, про брата. Как они за одной партой сидели, как разыгрывали учителей, по очереди отвечая уроки — их ведь не различить было, кто Дима, а кто Алешка… Даже сержант в армии их все время путал, они вместе в армии служили… За Алешку и пил он все время, и хоть я не очень поняла, что значит «там остался», но не стала уточнять — думала, что ему вспоминать тяжело, я видела, а меня другое волновало — рука сама к его голове тянулась. Уж и не помню, как оказалась у него на коленях. И вдруг поняла, что он в самом деле ребенок. Понимаешь! И целоваться-то как следует не умеет. Но мне это было даже приятно. Я никогда не думала, забыла просто, как можно потерять голову от одного поцелуя. А тут… Ну, чуть рассудок не помутился, веришь? Потянула Диму к кровати, а он на часы смотрит. Я поняла, своей Тортиллы боится, чуть не разревелась от обиды: «Обойдется твоя Нинка. Не пущу! Ты мой, мой, слышишь?» Обвила его шею руками, целую его, а он разжал мои руки, встал: «Не могу. Идти надо». Я подскочила к двери, сунула ключ за пазуху. Кричу ему: ты что, боишься ее, да? А он молчал, молчал, а потом вдруг говорит, что нет, не боится, просто Тортилла добрая… Короче, оттащила его от двери, еще водки налила, потом шампанского…
Ох шампанского его вдруг развезло. Глаза помутнели, его качало из стороны в сторону. Налила еще, но Димку передернуло, он отвел стакан, и тут я последний шанс использовала: «Давай по последней. За брата».
Он глотка два сделал, поперхнулся. Стаканом о зубы бьет. И плачет: «Алешка… брат… Алеш…» Мы уже на кровати лежали. Отобрала у него недопитое шампанское, поставила на тумбочку рядом с кроватью: «Не вернешь теперь твоего Алешу, что плакать зря?» А он все свое: «…Не успел я. Не успел… Не удержал его… Дыни ему захотелось. Там бахча была — арбузы и дыни. Огромные, от одного запаха спятить можно. Алеха и дунул за ними. Говорили ему — нельзя. Не послушался, думал — пронесет. А оно как ж-жахнет!..»
Тут его начало колотить, как в ознобе. Я накрыла его одеялом, а озноб не проходил. Потом вдруг бредить стал: «Жилет надень! Надень жилет!.. Ложись!..» Я ему принесла еще одно одеяло, легла рядом, по голове глажу… Он вдруг затих. Потом жалобно, как ребенок: «Не успел я. Дыни так пахли… Алешка рванул к бахче, а оно как жахнет! Там же все заминировано, понимаешь?..» И я вдруг вспомнила, где его видела. Пару лет назад передавали репортаж из Афганистана, про двух братьев-близнецов. К ним все корреспондент лип: «Как вам здесь служится? Расскажите нашим телезрительницам, как вы исполняете свой интернациональный долг?» — «Как и все. Исполняем», — и улыбаются. Помню, меня словно шилом тогда кольнуло: какая у них хорошая улыбка! Добрая и по-детски беззащитная. Да и сами они совсем еще дети. Жаль, если убьют, подумала тогда. Мужики из них выйдут что надо, уж я-то знаю в этом толк!
И вот теперь один из них… Думаешь, не тот? Может, и нет, но так похож… Нет, наверно, тот самый. Лежит и всхлипывает в моих объятиях. Ну как в романах, да? Только это очень уж грустный роман получился: с Димой-то у нас так ничего и не было. Я его хотела утешить, а он вдруг оттолкнул меня и страшно так закричал: «Не могу я с тобой ничего, понимаешь? Вообще НИЧЕГО не могу теперь!» И ушел.
Больше я его и не встретила. Искала потом, да не нашла. Тортилла сказала, уехал в неизвестном направлении. Рано утром собрался и уехал.
А с Нинкой мы подружились. Она мне после все рассказала. Он ведь, Дима-то, знал, чем я занимаюсь, ему про меня Тортилла все выложила. Да я на нее зла не держу — сама баба, все понимаю. А вот Диму жалко. Как он теперь будет жить, а?.. Что-то я разговорилась, да? Ну ладно… Такие дела…
Яшка — эгоцентрист
— Вот брошу пить! — грозился Яков.
А Зойка подливала и приговаривала:
— Ты прими, Яш, прими. Оно легчее станет, нерву подкрепит.
Яков зыркал на жену воспаленным глазом, кряхтел и, морщась, принимал подношение. Потому что супругу нельзя обидеть. А Зойка была красива: хоть положи, хоть поставь — все едино.
Показывают по телевизору ансамбль «Березка» или, скажем, фигурное катание показательное. Красавицы — одна другой краше. «Ядреные девки», — оценил бы кто другой. А Яшка: «Куда им до моей Зойки!» — зевнет и от ящика мерцающего отвернется.
А уж как поведет Зойка своим крутым плечом, как улыбнется ему во все тридцать два зуба, да обозначит ямочки на щеках, так Якову ничего больше не надо — смотрел бы и смотрел на эту улыбку, да жизни бы радовался.
Дочку он хотел назвать именем жены. Но Зойка вздыбилась — ни в какую: «Ищо чего! Хватит, что я всю жизнь этим именем мучаюсь». Дочь назвали Любашей.
Насчет жизни своей Зойка зря жалуется. Разве жизнь ее такая уж мытарная, зрящая? Работа на складе хоть и пыльная от мешков с мукой да крупами, а все ж почитаемая — в их поселке заведующую складом всяк знает и уважить торопится. А заодно и Яшку, как законного Зойкиного мужа и сторожа того же хозяйственного учреждения.
А что в город они перебраться не спешат, как другие, так это — по Яшкиному убеждению. Повидал он этих городов — и в области, и дальше. Ничего хорошего там нет — пыльней, чем у них на складе. И скверноты всякой хоть отбавляй. Откуда только она там берется? Может, сносится в города из небольших поселков, словно мусор из малых рек. А может, сама по себе растет, вылезает в городе, как тесто из большой квашни. Вот, скажем, Нинка, соседка их бывшая. Девка как девка была, пока двор в двор жили, — скромная, работящая, вся такая плавная, несуетливая. А как переехала, замуж в облцентре выскочила, так и споганилась. Яков, когда в область за бобиной для мотоцикла гонял, Нинку в конторе Агропрома встретил. Увидел — и ахнул. Вместо русой косы в руку толщиной рыжие патлы во все стороны торчат. Сама какая-то верченая, крученая и говорить стала быстро-быстро, словно на пожар сломя голову несется. Яшка к ней насчет бобины сунулся, ведь в Агропроме разве что черта лысого не достанешь. К тому же Нинкин шеф, как ему сказали, на черной «Волге» катает — у других отобрали, а у него нет. Стало быть, в силе мужик, во власти.
— Подмогни, а, Нин? — обратился к ней Яков. — Твоему шефу это раз плюнуть, не новую даже, от списанных мотоциклов… Бобин-то нигде нет, хоть плачь. А мотоцикл мне сейчас ой как нужен… Подмогнешь?
— Отчего ж не помочь по-соседски-то? — повела плечом Нинка. — Только за бобиной этой ко мне домой придешь. Я натурой беру. Мужик мой как раз в отъезде, по районам мотается. Так что — вечером, хоккей?
Яков покраснел, глаза опустил, стоит — не знает, что и ответить.
— Да ты не церемонься, — не унималась Нинка. — Пацана я к бабке отправлю, помех не будет. В общем, в девятнадцать ноль-ноль? Ты чего молчишь-то, Яш?..
Яшка выскочил на улицу, взмокший. «Ну и дела! — удивлялся про себя: — Ну почему нынче, чтобы чего-то добиться, надо обязательно натурой платить! Почему?»
В Москве у Якова тоже казус с женским полом вышел. Яков в столицу не часто ездил, хоть и жил у него там кум на Красной Пресне. Хороший кум, в каком-то важном институте мышей исследовал. А Якова в гости звал — дескать, пока зоопарк, под боком, зверюшек поглядишь, а то заселят их в тартарары, тогда поздно будет. Но ради зверюшек Яков ехать не собирался, а дел у него в Москве долго не находилось.
А тут как-то жена вздумала отправить Любашку на лето в Евпаторию, к родственнице на южные фрукты и море. Яков повез дочку. А Зоя осталась дома: склад в ту пору бросить было не на кого. Ехать пришлось через Москву, и Яков на обратном пути вспомнил приглашение кума, заехал на Красную Пресню. Кум встретил родню с радушием, выставил на стол пузырь с самодельным горючим. «А ты угадай, где я аппарат держу? Ни за что не угадаешь». В малогабаритной квартире никаких следов хитрого аппарата Яков не обнаружил. «Да вот он, тут, — рассмеялся кум, показывая на черный пластмассовый ящик с какими-то клавишами, на углу которого стояли две буквы: Б.К. — Вместе с бытовым компьютером смонтирован, не кисло?» Компьютер, по его словам, для горючего все рассчитывает — сколько чего класть, когда начинать, когда заканчивать. «Ну и ну, — качал головой Яков, дивясь умной машине. — Вот так пироги!» — «Это что, — скромничал кум, — один сотрудник из нашей лаборатории додумался все это дело в „дипломат“ уместить. Представляешь, пока идет на работу, она там производится, а придет — уже готовую наливают. Не кисло?»… Яков снова качал головой: что значит город! А у них в деревне? Про самовар деда Анисима и сарайчик Петровны всяк знает: и свой, и сторонний, и даже участковый — все на виду. Попробуй схоронись тут.
