На следующий день Яков повел Любашку в зоопарк. Потом забросил дочь к куму, а сам по магазинам. Поручений вся деревня надавала.

В городе жарко, тесно, кругом очереди, толкотня. А уж как попал он в центр, как закрутился в трех заколдованных точках — ГУМ, ЦУМ, «Детский мир», так думал, живым не выберется. Хлестче, чем в Бермудском треугольнике, про который по телевизору в клубе путешествий рассказывали.

Одурев от магазинов, махнул на ВДНХ — решил спокойно походить по павильонам, глянуть, чего в народном хозяйстве достигли, чтобы было о чем в родной деревне порассказывать.

Ходил, пока солнце-то косые тени бросать стало. Часов у Якова не было, решил спросить время у девчушки, стоящей у фонтана с золотыми фигурами. Симпатичная такая девчушка, тоненькая, только юбка больно коротко обрезана.

— Девочка, — обратился к ней Яков, — сколько времени?

— Два часа пятьдесят рублей.

— Минут? — переспросил Яков.

— Рублей, дядя!

— Ах, бесстыдница! Ах, срамница! — все поняв, двинулся на нее Яков, хватаясь за свой широкий армейский ремень. — Я т-те покажу «пятьдесят рублей»!

— У-у, жадина! — кокетливо улыбнулась девица, но, увидев, что Яков всерьез расстегивает армейскую пряжку, растворилась в толпе зевак. А Яков задумался. «Почему она подошла именно ко мне? Может, у меня рожа блудливая или еще что не так?..» Бабка всегда учила: вини себя, а ближнего оправдай. Зло не в другом, а в тебе самом.

Это Яков знал еще от бабкиной матери, его прабабки, которая сожгла себя в ските. Яков, правда, так и не понял, почему. Хотела что-то доказать иноверцам, еретикам? Так чего ж себя-то губить?

Дома рассказал Зойке о московском приключении:

— Соплячка еще, пацанка, чуть старше нашей Любушки, а себе туда же: два часа — пятьдесят рублей!

— Это еще дешево, — хмыкнула Зойка. — Другие знаешь сколько дерут?

— Откуда мне знать-то?

— Прессу читать нужно, — подколола Зойка. — В больших городах они, говорят, кооперативы организуют. И государству, дескать, доход, и им польза: не надо по паркам да по гостиницам шастать, все легально, чин по чину.

— Тьфу, — сплюнул Яков, не поверив жене: чтобы разврат — и легально?

— Сам почитай, — обиделась Зойка, и Яков побежал к умывальнику: бабка приучила его мыть руки перед тем, как взяться за книгу или другую печатную мудрость.

Зойку это раздражало: «Ты вначале почитай, что там пишут, а уж потом руки мой…»

Зойка у него была грамотной, за прессой следила и гласность приветствовала:

— До каких пор нам в темноте жить? Знаешь, Яш, раньше мне бы невдомек, почему зубной пасты на складе нет. Не выписывают, хоть тресни! А теперь я знаю: ее заместо одеколона алкаши потребляют. Как-то разводят, пьют и балдеют. Понял?.. Или про этих самых… ну, легких девиц. Они, думаешь, вроде нас с тобой всю жизнь вкалывают? А денежки знаешь какие загребают? Ну-ка смекни, насколько можно по телефону наговорить. Ну?

— На червонец? — предположил Яков, нарочно преувеличивая цифру.

— На червонец, как же! — презрительно фыркнула Зойка и снова сунула ему под нос газету. — Четырехзначные числа на счетах за их телефонные разговоры! И это — за один только месяц, понял? Вот тебе и пироги…

— Так то ж в городе, Зой, четырехзначные, — успокаивал ее Яков. — У нас в деревне на столько разве наговоришь?

Яков, конечно, не то, что на червонец, и на полтинник не наговорит. А вот у Зойки язык привешен ладно. Потому что, не в пример Якову, прессу она читала регулярно и в журналы заглядывала. Яшка же, если и прочтет что, то сразу и забудет.

В современных передачах он тоже мало что смыслил. Идет по телевизору какой-нибудь детектив захватный с погонями, завываниями сирен, убийствами. Зойка с Любашей затаив дух смотрят — не оторвешь. А он берет удочки — и к озеру. «Да ты что, пап? — удивляется Любаша. — Посмотрел бы — интересно же!» А у Яшки перед глазами плещется серебристый окунь в белом эмалированном ведре. И — крупные, чистые капли воды на его голых коленках… Правда, таких больших рыбин, как он впервые поймал тогда с бабкой, ему больше не попадалось…

Вечером Яков брал казенную берданку и шел сторожить склад. Зойка, он знал, тоже уходила. Куда — тоже знал. Ревнивым Яков не был. То есть был когда-то, но Зойка отучила его от этого недостатка. Раньше, бывало, хватал свою берданку всякий раз, как только неладное заметит. Однажды увидел, что Зойка шебуршится с кем-то в темном углу за мешком с мукой, и бабахнул, не раздумывая. Соль, которой была заряжена берданка, не наделала материального ущерба, но свое прямое назначение выполнила: ухажер выскочил из-за мешков и, матерясь, пустился вон из склада. Зойка же на Якова и набросилась:

— Рехнутый! Псих ненормальный! Ты что ж наделал-то, а? Он же из области с ревизией приехал, а ты? По делу ведь приехал, понимаешь?..

— Убью, если еще раз увижу, — повторял Яков, перезаряжая берданку. — Пусть только сунутся!

— Будешь руки распускать, уйду! — строго предупредила Зойка.

Яков враз сник — угроза подействовала. Без Зойки ему не жить, он это знал.

— Какой ты эгоцентрист, Яш! — подтрунивала над ним Зойка.

Умной была, зараза, все ученые слова знала.

— Зой, а Зой, — медленно начинал он. — У них ведь тоже бабы есть, законные. Пусть их и лапают. Не могу я так, ну не могу!

— Эгоцентрист ты, Яш! — повторяла Зойка. — Че тут такого? За границей вон мужьями и женами запросто меняются. Запросто! Вот почитай!

— Я тебя уж не устраиваю? Ну, как мужчина?

— Дурак ты, Яшка! Таких мужчин еще поискать! Разве в этом дело?

— А в чем?

И Зойка, щадя его чувства, подносила граненый красного:

— Ты прими, Яш, прими. Оно и полегчает…

Яков принимал стакан, долго разглядывал на свет мутноватую красную жидкость. Ненавистный цвет, как от него у Якова с души воротит!

— Хоть бы беленького когда плеснула, — ворчал без особой надежды

— А где я беленького тебе возьму? — огрызается Зойка.

— Да хоть у деда Анисима.

— Конфисковали у него, не слыхал, что ль?

— Тогда у Петровны.

— А знаешь, сколько она теперь за пузырь дерет? Втрое цену заломила с перепугу. «Коль конфискуют, как у Анисима, — говорит, — так будет чем откупиться».

Яков вспомнил кума с Красной Пресни, его хитрый аппарат с компьютером, «дипломат», в котором, по словам кума, самогоночка по пути на работу сама готовилась, и подумал, что там, в городе, с этим делом куда легче.

Яков вздыхал и, морщась, принимал ненавистное красное зелье.

За стаканом красного времечко легко короталось. А что еще мужику надо? Утром, придя с дежурства, заставал жену веселой и работящей. К его приходу Зойка все успевала — и кур, скотину накормить, и Любашу проводить в школу, и мужа встретить. И все с улыбкой, с ямочками на щеках.

«Красивая! — вздыхал про себя Яков. — Может, я и впрямь не так чего-то понимаю? Зло не в другом…»

То был Зойкин день рождения. По пути со склада Яшка прихватил на рынке охапку тюльпанов: «Все равно ж срезанные», — утешал себя, осторожно неся цветы под мышкой.

Подходя к дому, Яков услышал истошный свинячий визг и всполошное куриное кудахтанье. Значит, скотина не кормлена, куры до сих пор в курятнике заперты. В хате, на кухонном столе, обнаружил огрызок черствого пирога с рисом, спеченного Зойкой третьего дня, и недопитый компот в кружке. «Любаша, стало быть, сама в школу убегла».

Яков ополоснул кружку, смел со стола крошки. Пристроил тюльпаны в глиняный кувшин из-под молока, поставил на стол. Пошел во двор, задал корм скоту, курей на волю выпустил. Потом вернулся в дом, думая прикорнуть чуток, чтобы Зойку быстрее дождаться. Но сон словно пуганая ворона — рядом полетает, а сесть боится.

Поворочавшись час с лишним, Яков встал, снова вышел на волю. Весеннее солнце крепко греет — в огороде лук, редис вовсю прет. Ветра нет, куры от жары в песочные лунки закопались. Тишь и благодать! Только на душе скребет да голова трещит. Яков подошел к кадке, макнул вихры в теплую дождевую воду; боль в голове чуток притихла, но не совсем.