Иван Гагарин являлся позднее усердным членом кружка 16-ти, в который входили разные люди: Ю. Ф. Самарин, граф П. А. Валуев, барон Д. П. Фредерикс, А. А. Столыпин (Монго), князья А. Н. и С. В. Долгоруковы, Н. А. Жерве, граф А. П. Шувалов, К. В. Корчак-Браницкий, а также М. Ю. Лермонтов. Если не все там едино мыслили, то пасквилянтство заклеймили бы безусловно. Логично допустить, что Гагарина принесли в жертву с ведома Луи де Геккерна. Близкий к голландскому посланнику барон Густав Фризенгоф 14/26 марта 1887 года в письме к дочери Наталии Николаевны от второго брака А. П. Араповой обмолвился: «Александрин вспоминает, что среди них (недоброжелателей) находился и некий князь Гагарин, который написал Пушкину письмо в таком именно смысле». Слова «некий князь Гагарин» выдают тайные надежды Геккернов. Для Александрин князь Гагарин вовсе не был «неким». Между тем и здесь ни намека на Долгорукова, хотя в то время он давно фигурировал как автор пасквиля. Геккерны, очевидно, не возражали по поводу обвинений, выдвинутых против Ивана Гагарина. Кроме того, Гагарин долгое время жил во Франции, в непосредственном соседстве с Дантесом. Никаких фактов об их продолжавшейся связи — дружбе или вражде — пока нет. И, наконец, многие деятели русской культуры — А. И. Тургенев, Ф. И. Тютчев, Н. С. Лесков, Ю. Ф. Самарин и другие — продолжали общаться с Гагариным в течение долгих лет после смерти Пушкина.
Почему III отделение, развернувшее по приказу царя официальное дознание, не занялось Гагариным, о котором судачили в салонах, а гонялось за каким-то господином Тибо? Да потому, что там знали правду, и Бенкендорфу нужны были именно слухи, отводящие подозрения от действительных виновников — Нессельроде и Геккернов. Бенкендорф после откровенной беседы царя с Пушкиным в Зимнем 23 ноября 1836 года мог косвенно привлечь к ответу Луи де Геккерна через русского подданного Гагарина. Ничего подобного не было сделано, однако выгодные III отделению разговоры поддерживались. После книги А. Н. Аммосова, записавшего мемуары секунданта Пушкина Данзаса и прямо обвинявшего Гагарина и Долгорукова, скандал вылился в открытую форму. Не будет безосновательным предположение, что их компрометировали в интересах бюрократической элиты и придворных кругов. Аммосов был близок к чиновникам министерства внутренних дел. Никакого следа в журналистике, кроме «литзаписи», которая не во всех частях бесспорна, он не оставил.
Личность Долгорукова была не менее удобна, чем личность Гагарина. Довольно основательны ссылки на странный, вспыльчивый и склочный характер князя. Нельзя до конца сбросить со счетов историю с шантажом Воронцова. Вдобавок один отрывок из воспоминаний М. И. Жихарева, родственника и биографа Чаадаева (Ю. Ф. Самарин заметил в письме к Д. А. Оболенскому: «В скором времени к тебе подоспеет в Казань некто Жихарев, племянник Чаадаева, очень порядочный мальчик»), тоже заставляет призадуматься. Сложные взаимоотношения Долгорукова с окружающими его людьми были детально известны III отделению. «Вскоре после февральской революции 1848 г. Чаадаев получил по городской почте письмо. Это письмо на очень щеголеватом и видимо выработанном французском языке, — пишет М. И. Жихарев, — к сожалению, кажется, пропавшее, было за подписью «Louis Colardeau». В нем г. Колардо «заявлял себя врачом, изучавшим преимущественно душевные болезни и только что прибывшим из Парижа, города, как известно, в настоящее время (!) переполненного безумцами всякого рода. Приехав в в Москву, г. Луи Колардо поспешает обратиться к г. Чаадаеву, субъекту, для него чрезвычайно занимательному, любопытному и интересному, сумасшествие которого вообще давно и хорошо известно и состоит в том, что г. Чаадаев, будучи пустым и ничтожным человеком, себя воображает гением. Г. Луи Колардо предлагает г. Чаадаеву свои медицинские услуги безвозмездно и просит его их принять как личное и значительное для него, г. Колардо, одолжение, потому что он полагает возможным совершенное излечение г. Чаадаева, что неотменно навсегда упрочит его будущность, так как нет никакого сомнения, что ежели ему посчастливится исцелить субъекта столько замечательного и интересного, как г. Чаадаев, то он с основательностью может искать и надеяться места врача при графе Мамонове [2] и тем на вечные времена обеспечить свое положение». К словам «врача» Луи Колардо о графе Мамонове в К тексте сделано примечание, которое, очевидно, приналежит М. И. Жихареву и носит явно недоброжелательный характер, свидетельствующий о полном непонимании личности М. А. Дмитриева-Мамонова и подлинных причин преследования. А между тем М. И. Жихарев, конечно, не мог не знать, что Чаадаев подвергался в свое время подобным же тяжелым репрессиям.
«Одновременно с этим таких писем, говорят, было послано числом до семидесяти к разным лицам, Чаадаеву знакомым. В них значилось то же самое с тем изменением, что этих лиц, более или менее Чаадаеву дружных, г. Колардо просит похлопотать, «чтобы тот согласился у него лечиться».
Чаадаев очень скоро, — продолжает М. И. Жихарев, — дня через три — открыл настоящего составителя письма, и в своем дознании обнаружил примечательный и не совсем ожиданныя остроумие, проницательность и сметку… Очень жаль, что ответ, написанный Чаадаевым не г. Луи Колардо, а настоящему корреспонденту, впрочем никогда по адресу не отправленный, тоже пропал…
Про это крошечное грязное дельце я и поминать бы не стал, если бы скрывавшийся под именем Колардо впоследствии не стяжал очень большой и очень плачевной известности постыдным процессом (шантаж Воронцовеi), про который в свое время все говорили, и особенно, если бы не ему же приписываемы были подметные, безымянный письма, отчасти бывшия причиною или поводом к предсмертной дуэли Пушкина».
Совершенно непонятно, зачем Долгорукову понадобилось с бессмысленной жестокостью издеваться над Чаадаевым. Биография строптивого князя свидетельствует о том, что он постоянно преследовал какую-либо цель. Если бы он принял участие в составлении диплома рогоносца, то угодил бы. де Геккернам, у Воронцова он якобы вымогал крупную сумму. Что же вынудило его атаковать Чаадаева? Жихарев молчит, и его молчание выглядит весьма странным. Долгоруков обычно направлял стрелы в противоположный лагерь. Я нигде в печатных работах не встречал документированных и заверенных самим философом обвинений против таинственного «господина Колардо».
Комментарии М. И. Жихарева и ссылки на слухи, а также на то, что ответ Чаадаева пропал, выглядят малоубедительно.
Вполне возможно, что сам Жихарев был введен в заблуждение. Не хочется думать, что он ошибся сознательно. Конечно, существует еще один вариант — неправильное умозаключение Чаадаева, но если бы он действительно утвердился в своем открытии, то Долгорукову пришлось бы туго. Чаадаев обладал обширными связями за границей и среди эмиграции, и первыми от Долгорукова отступились бы Герцен и Огарев. Странно, что, касаясь такого щепетильного вопроса и цитируя письмо «доктора», в котором содержался жандармский намек на безумство парижских инсургентов — намек, кстати, абсолютно не в духе Долгорукова, — Жихарев оставляет для нас загадкой, каким образом Чаадаев в «своем дознании обнаружил примечательный и не совсем ожиданныя (?) остроумие, проницательность и сметку…»
И что за цифра — семьдесят! Похоже, в акции принимало участие государственное учреждение со штатом писарей. Откуда вообще возникла цифра? Неужели семьдесят адресатов сообщили Чаадаеву о получении письма от Колардо?! Жихарев обмолвился — говорят, что семьдесят. Не записал ли он и остальное с чьих-то слов, по воспоминаниям? Если документ не сохранился, то как Жихареву удалось воспроизвести текст с мелкими подробностями? Вызывают недоумение не только мотивы действий Долгорукова, но и сама цель. Семьдесят писем лишь подтвердили хорошо знакомую москвичам жандармскую версию о безумии Чаадаева. Стоило ли князю вообще стараться? Источник провокаторского письма, думается, достаточно таинствен и мутен. После революции 1848 года шпионская контора теперь уже не Бенкендорфа и Мордвинова, а Орлова и Дубельта была начеку. Провокация являлась способом давления на Чаадаева и окружающее его общество, открытым предостережением, едва замаскированной угрозой. Прошлое тяготело над философом. Письмо «господина Колардо», — своеобразное memento mori. Здесь мы обнаруживаем полицейский двойной удар или «вилку». Обоюдоострый николаевский меч одновременно ранил Чаадаева и поражал Долгорукова, который в сороковых годах активно противопоставил себя режиму и его представителям, руководствуясь, безусловно, собственными, глубоко индивидуалистическими эмоциями.
