— Но чего же вы ещё требуете от искусства?

   — Многого, ваше величество. Литератор способен вложить в своё сочинение подлинную идею вашего наконец-то наступающего царствования, которая заявила бы народу и всей Европе о ваших необыкновенных замыслах. И он же поможет живописцу — не придворному моднику, искушённому на одной лести, а Художнику с большой буквы сочинить полную философического смысла композицию, которая бы читалась и усваивалась зрителями.

   — Вы имеете кого-то в виду, княгиня? Но я уже назначила ответственным за все московские торжества фельдмаршала Никиту Трубецкого. Каким образом вложить в его голову подобные многосложные идеи? Уверена, это невозможно.

   — Нет ничего проще, государыня! Я осмелюсь напомнить, что Никита Юрьевич был великим другом самого Антиоха Кантемира. Мало того, что сей оригинальный поэт пересылал ему из-за границы все свои сочинения, но и посвятил князю замечательнейшую оду «О воспитании», и сделал это не в России, а оказавшись в Париже.

   — Так вот каковы российские родственники Ивана Ивановича Бецкого! Не ожидала, никак не ожидала. И что же, Кантемир видел в фельдмаршале своего единомышленника?

   — О да, государыня! А Кантемир был очень требователен в вопросах нравственности. Князь не давал ему поводов для сомнений.

   — И вы считаете целесообразным познакомить князя с вашей программой?

   — Государыня, у меня нет никакой программы — это ваши собственные мысли, которые вы находили возможным при мне высказывать, а я просто стала их счастливой слушательницей. Князю достаточно рассказать суть дела. К тому же, я не успела вам сказать: Михайла Матвеевич Херасков, служащий в Московском университете, — пасынок и воспитанник князя. Херасков осиротел двух лет от роду и едва ли не с тех самых пор воспитывался в доме князя, который удачно женился на вдове валашского господаря.

   — О, у меня появилась тема для обстоятельных разговоров с Бецким. По всей вероятности, он удивится моей неожиданной осведомлённости.

   — Но и этого мало. Херасков принял к себе в дом юного малороссиянина Ипполита Богдановича, о котором говорят, что он выказывает редкие способности стихотворные.

   — Подумайте, ещё один способный сирота.

   — Не знаю, сирота ли. Десяти лет он был зачислен на службу, где Херасков обратил на способного мальчика внимание и не ошибся.

   — Напомните в Москве обратить внимание на всё это семейство, княгиня. Вы любите, как я вижу, покровительствовать.

   — Я сделаю это с величайшим удовольствием, ваше величество. Однако если я не испытываю слишком вашего милостивого терпения, я хотела бы добавить к вашему сведению ещё кое-какие сведения.

   — Хотя вы меня вполне убедили и даже заинтриговали, дорогой друг, я с удовольствием слушаю продолжение.

   — Оно в имени, которое хорошо вам известно, ваше величество. Помните ли вы журнал «Полезное увеселение» за недавний 1760 год?

   — Вы переходите к загадкам, княгиня?

   — Нет-нет, государыня, я просто апеллирую к вашей удивительнейшей любознательности и памяти. Убеждена, вы обратили внимание на изящные стансы «Не должен человек» и «Будь душа всегда спокойна».

   — Пожалуй.

   — Это творения супруги господина Хераскова Елизаветы Васильевны, нашей преотличнейшей российской поэтессы.

   — Вы заставляете меня по-новому увидеть женщин, мой дорогой друг. Хотя, откровенно говоря, я никогда не была поклонницей женского склада ума и характера.

   — Непросвещённого, хотите вы сказать, ваше величество.

   — Да, вы правы. О женском образовании явно стоит задуматься. Что же касается фельдмаршала, то остаётся просто посвятить его в главный замысел, который он претворит в жизнь вместе со всем своим семейством.

   — Вы иронизируете, ваше величество.

   — Нисколько. Мне пришло в голову, что господину фельдмаршалу надо вообще предоставить полную свободу. Пусть он выразит до конца все свои помыслы.

   — А если они не вполне совпадут с вашими, ваше величество?

   — Ничего страшного. Напротив — это будет программа московского дворянства безо всяких ограничений. Я узнаю их стремления, а дворянство убедится в том, что приобрело в моём лице одинаково думающую с ними правительницу. Разве не так, княгиня?

После обеда — все во дворце знают — время отдыха государыни. Спать не спит, но непременно раскинется полежать на софе. Вход в личные покои всем запрещён. Даже графу Григорию Орлову. Даже Алексею Орлову, хоть тот ждать не охотник — любой порядок готов нарушить. А исключение есть — гадкий генерал. Императрица так и называет Ивана Ивановича Бецкого — гадкий генерал. Больше того — это его время. Государыня, — Марья Саввишна Перекусихина подмечала, самым близким рассказывала, — то ли дремлет, то ли просто с закрытыми глазами лежит, а Иван Иванович обок в креслах свои разговоры разговаривает. Нет-нет государыня его прервёт, раздосадуется. Минута пройдёт — старик опять за своё. Не столько новости пересказывает — оно бы и понятно — мораль государыне читает! Чего делать, чего не делать советует. Марья Саввишна на заметку брала, много ли от поучений таких толку, берёт ли их государыня на заметку. Выходит, что нет, вроде как мимо ушей пропускает, а болтать по-прежнему разрешает. А вот последнее время частенько в разговор вступает — о монастырках речь ведёт, о Смольном.

   — И обсуждать больше нечего. Обо всём договорились. Пища самая простая — мясо и овощи. Постов не соблюдать. С детей какой спрос? Сладостей и лакомств никаких. Чем проще, тем лучше.

   — Может быть, государыня, по праздникам?

   — Там видно будет. Но баловства не потерплю. И с питьём — никаких шоколадов. Вода и молоко. Покои жарко не топить — меньше простужаться станут. Истопникам раз в сутки, по утрам, своё дело отправлять, разве что мороз на улице сильный будет.

   — Вы говорили о прогулках, государыня. Тут лошади потребуются.

   — О чём вы, Иван Иванович? Пешком побольше пусть ходят. К морозу и непогоде привыкают. Иначе что за общение с натурой — на нём Руссо справедливо особенно настаивал.

   — Малы они ещё. Может быть, когда подрастут?

   — Тогда поздно будет. Вон как сестрица ваша Анастасию избаловала: каждого ветерка боится, чуть что в пелеринки кутается.

   — Я не мог вмешиваться, государыня, передоверив девочку герцогине Гессен-Гомбургской.

   — И то верно. Зато здесь начинать будем с чистого листа и без помарок. Вот почему так важно, чтобы никаких каникул, никаких поездок к родителям и родственникам не было. Двенадцать лет пройдёт, тогда никакие родственники натуры их изменить уже не сумеют. Опять вздыхаете, Иван Иванович? Похоже, ролями мы с вами обменялись. Вы хуже старой нянюшки монастырок защищаете, а я как лихой гусар порядки навожу.

   — Что делать, государыня. Моё детство...

   — Мы не будем здесь вдаваться в подробности нашей жизни. Главное — занятия. История, география, литература — с ними всё понятно. Но девочки должны учиться вести домашнее хозяйство. И не забывайте все виды искусств. Тут нужны безукоризненные учителя высокого искусства и безупречного поведения. Никаких дурных примеров! Никакого легкомыслия!

   — Вы имеете в виду, государыня, танцы, пение?

   — Конечно, но не только. Мы с вами должны сделать всё, чтобы у девиц появилась красивая осанка, легче стала походка, более плавными стали движения. Думается, здесь не обойтись и без сценических представлений. Всему этому их должны научить актёры, как Анастази занималась у мадемуазель Клерон. Это великолепная мысль. И ещё рисование. Непременно рисование. Государь Пётр Великий вводил рисование даже у будущих хирургов. Мы последуем его примеру.

   — Но у меня, государыня, один вопрос. Мадемуазель Клерон научила Анастази декламации, и вы сами хвалили мою девочку за это умение. Анастази превосходно декламирует перед зрителями. Так почему бы и нам не дать монастыркам возможность ставить небольшие балеты, пьески, разыгрывать представления не только на уроках, но и для публики? Я уверен — успех будет обеспечен.