О загородном доме давно позаботился, хоть природа петербургская и не по сердцу. От сырости ёжится, от ветров лютых и вовсе из дому не выходит. Зато в оранжерее всегда посидеть любит. Слуги знают — тревожить нельзя. Но тут случай особый: как на пожар Григорий Николаевич Теплов из Петербурга собственной персоной примчался. Лицо озабоченное:

   — Кирила Григорьевич, батюшка, насилу тебя сыскал. Ишь в какую чащобу да духотищу забрался — не докличешься!

   — Да ты что, Григорий Николаевич? Что за спех за такой! Часу не прошло за обедом вместе сидели. Какая надобность такая?

   — Ехать, батюшка, надо. Бесперечь в Петербург ехать.

   — Случилось что? Зачем мне Петербург?

   — Случилось, Кирила Григорьевич, — нарочный прискакал. Государыне императрице плохо.

   — Как плохо?

   — Думали, кончается. Восьмого, вишь, сентября как в припадке зашлась, без малого всю ночь в чувство привести не могли. Глаза закатились — белки одни видны. На губах пена. Кровавая.

   — О, Господи! С чего это? Огорчение какое?

   — Да мало ли их в жизни огорчений-то. Из них одних жизнь человеческая соткана. Тут, батюшка, другое: не пришёл ли нашей государыне срок? Судьбу-то не обманешь. Хоть какого молодого аманта ни заводи, только век укоротишь.

   — Брось, Григорий Николаевич, не нашего ума это дело. Главное — дальше что?

   — Известно, что. Каждый по своему разумению поступать кинулся. Кто поглупее — в слёзы, кто поумнее — нового хозяина искать. Мой корреспондент доносит, что канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин в войска, что в Польше стоят, приказ послал действия военные приостановить. И ещё — с великой княгиней связался. Её руку держать решил.

   — Ну, эта лиса не промахнётся. Знать, впрямь дела у государыни матушки плохи.

   — Плохи, граф, плохи. Да вы не торопитесь, я уж прислуге приказ отдал собираться да лошадей закладывать. В такой час гетману всея Малороссии никак не мочно в стороне оставаться.

   — Не заторопился ли, Григорий Николаевич? Если так рассудить, не стара государыня — может всё и обойтись.

   — Да что же это, батюшка, лень прежде тебя родилась, что ли? Видно, забыл, когда родительница государыни нашей преставилась: сорока трёх годков.

   — Ну, о государыне Екатерине Первой какой толк: отчего померла, когда помирала, теперь не дознаешься. Верно одно: своего века не дожила.

   — О конфетах меншиковских думать изволите[7]?

   — А хоть бы и о них.

   — Что ж, во дворце каких чудес ни бывает! Только и то вспомнить надобно, что припадки государынины от родителя унаследованы. Император Пётр Великий ими всю жизнь мучился. Падучая не падучая, а как схватит, он потом — преосвященный Феофан рассказывал — несколько часов без памяти лежит или просто спит. Проснётся — будто ничего и не помнит. С детских лет его царское величество маялся. Да и братец его сводный, соправитель Иоанн Алексеевич, тем и ушёл. Семейное это у них, тут уж ничего не поделаешь.

   — Значит, коли что, императору Петру III Фёдоровичу присягать станем.

   — Куда денешься, будем.

   — Не жалует он меня — одна беда. Отпустил бы в Малороссию, в Глухов, чтоб мне его столицы не видать и ему на глаза не попадаться.

   — Э, просто решаешь, Кирила Григорьевич! Волю такую ещё заслужить надобно. Если новый государь придёт, вашему сиятельству всенепременно при дворе показаться следует. От недругов отбиться. Может, сподобишься и государю услужить — тебе же легче будет.

   — Не люблю голштинское отродье. Себя не пересилю.

   — Пересилишь, ещё как пересилишь. Ишь, мысли какие у тебя ненужные. Коли особа сильнее тебя, завсегда пересилишь, сам себя к порядку призовёшь.

   — А коли слабее да победнее?

   — Вот уж тут твоя воля: как хочешь сердце тешить можешь. Чего о таком-то долго думать!

   — Ас совестью, Григорий Николаевич, как обойдёшься? С совестью христианской?

   — На то и духовник есть, чтоб покаяться. Самое святое дело. Храм построишь — и вовсе полное отпущение грехов получишь, вчерашних и завтрашних. Будто сам не знаешь.

   — Кстати, о церкви напомнил. Распорядиться надо, чтоб собор Андреевский в Киеве в окончание приводили, не мешкая.

   — Теперь-то что за спех, батюшка?

   — Не пойму тебя, Григорий Николаевич.

   — Да нешто всё в словах выговаривать надобно? Собор-то твой в честь императрицы, которая покидать нас собирается, возводился. Не так ли?

   — Княгиня Дашкова, ваше императорское величество!

   — Василий! Сколько повторять тебе — княгиня может входить в любое время ко мне без доклада.

   — Государыня матушка, не моя в том вина: Екатерина Романовна велела. Без доклада, мол, не войду.

   — Маленькая упрямица! Что заставляет вас быть такой чопорной? Когда вы приезжали ко мне во дворец с чёрного крыльца, больной, едва вставшей с постели, вы не думали о церемониях.

   — Я приезжала к великой женщине, обиженной судьбой и неоцененной окружающими. Я надеялась облегчить её положение и будущее. К тому же эта женщина была великой княгиней, а не самодержицей всероссийской.

   — Возможно, я ошибаюсь, но мне в ваших словах, княгиня, слышится какой-то укор. Не правда ли?

   — Как можно, ваше величество!

   — И вы словно сожалеете о тех временах?

   — И это не так, хотя...

   — Что хотя? Договаривайте же!

   — В том давнем положении великой женщины разность между ею и обыкновенной придворной дамой была меньшей.

   — Вы несносны, княгиня! Положительно несносны. Уж не ревнуете ли вы меня к моим новым обстоятельствам? Но это было бы слишком глупо!

И главное — вы сами их так самоотверженно добивались.

   — О, нет, государыня, если во мне и есть, как вы изволили выразиться, чувство ревности, оно относится только к возможности делиться мыслями и чувствами — не более того.

   — Так что же вам мешает это делать сейчас? Я жду откровений. Они мне, как всегда, очень интересны.

   — Я думала о московских торжествах по поводу коронации, ваше величество.

   — И что же, княгиня?

   — Какими им следует быть — не в смысле пышности, но, если можно так выразиться, сюжета. Ведь это удивительная и единственная в своём роде возможность объявить новой императрице свою политическую программу всему народу, всем верноподданным. Она станет общедоступной и не потребует тех угодливых и своенравных истолкований, после вмешательства которых каждая исходная мысль приобретает прямо противоположный смысл.

   — Но мы же с вами об этом уже говорили. Вы сочинили проект?

   — Нет, государыня, такой проект превосходит мои слабые возможности. Я неопытна в подобных делах.

   — Не боги горшки обжигают, княгиня. Так, кажется, говорит и русская пословица?

   — Так, ваше величество. Но здесь речь идёт не о простом горшке, а об изысканном сосуде, который нуждается в руках мастера.

   — Метафора хороша, но что вы предлагаете? Каких мастеров имеете в виду?

   — Прежде всего подлинных литераторов, вполне разделяющих ваши взгляды, государыня, на просвещение. Век, который начинаете вы, войдёт в историю российскую под именем Века Просвещения.

   — Хорошая мысль. Но как вы себе представляете претворить её в жизнь? Надо приказать Якобу Штелину...

   — Вот этого-то я более всего и боялась, государыня! Штелин был приглашён ко двору в незапамятные времена сочинять аллегории. Но это абстрактные аллегории обо всём и ни о чём, как те, которые предложил вашему вниманию этот приезжий француз живописец Лагрене. Вместо вас место на изображённом им троне может занять любой монарх, а одна и та же муза станет нести атрибуты комедии, трагедии или фарса, ни в чём не изменившись.