Стоило ему появиться в редакции с новой статьей, историческим очерком, рецензией, свои дела я отодвигал в сторону и принимался читать, что он приносил. С мелкими моими поправками (о крупных и речи не шло) он соглашался легко и при этом щедро, не ленясь, фонтанировал восторгами по поводу их меткости, точности и даже глубины. Тут чувствовался некоторый перебор, но доброе слово и кошке приятно. "Теперь нет таких редакторов, - шумел он, пока я читал. - Все говорят: позвоните через недельку, лучше через две. Но чтобы сразу читать, при авторе, не бояться сказать, что думаешь, - Дальчик, ты единственный!!!"
Бывало, я прихватывал его рукопись домой и вечером вслух читал Алене. Распирало от удовольствия, хотелось поделиться.
Он со своей женой, маленькой милой Люсей, бывшим издательским редактором, стали бывать у нас дома, мы с Аленой ездили к ним на Фрунзенскую набережную. Сеня зачитывал вслух что-нибудь из вновь сочиненного, чего я, признаюсь, в застолье терпеть не могу. Но чтобы не обижать, слушали, восхищались. Словом, взаимная тяга была очевидной, получалась настоящая дружба взрослых, интересных друг для друга людей.
Разогретый этими добрыми чувствами, я даже специально бегал в Госкино, чтобы замолвить за Сеню словечко, когда приблизился его 60-летний юбилей. Дело в том, что все свои ордена Фрейлих получил за войну. За труды на мирных поприщах его ни разу не награждали. Наверху считали, наверное, что Фрейлиху и так хорошо. Как бы и сейчас не обнесли моего замечательного друга сладкой чашей во честном пиру! - думалось мне, и никому ничего не сказав, тем более Фрейлиху, я сначала сходил к начальнику управления кадрами Госкино СССР, потом к самому председателю - к Ермашу, напомнил о дате, которую не справедливо было бы не заметить, расписал заслуги юбиляра, предложил и форму возможного поощрения - присвоить Семену Израилевичу звание заслуженного деятеля искусств РСФСР. И Семен это звание получил. Возможно, и без меня бы получил, а возможно и нет, кто знает.
Все мы, понятно, дети своего времени. Но бывают дети неудачные - тупые и бездарные, а бывают яркие, щедро талантливые. Семен, конечно, был из вторых. Многолетний профессор Высшей партийной школы при ЦК КПСС, он мог произнести завораживающую речь о знаменательном явлении общественной жизни - о трилогии, написанной якобы Брежневым, "Малая Земля", "Возрождение", "Целина", и одновременно публиковал в "Новом мире" тончайшие по анализу стиха и образного строя заметки о Сергее Есенине, хотя, казалось бы, что нового можно было здесь сказать. А вот говорил...
Или принес однажды в "Советский экран" очерк "Загадка одной фотографии". Он провел занятнейшее исследование фотографии, считавшейся кадром из старого, двадцатых еще годов фильма Сергея Юткевича "Кружева". После хитрых изысканий Семен точно назвал имена тех, кто был запечатлен на фото. Очерк, заметка, страница дневника - не понятно, к какому жанру можно было причислить принесенное, но это было поистине увлекательно, напоминало классический рассказ "Загадка Н.Ф.И." лермонтоведа Ираклия Андроникова.
То, что материал надо публиковать, сомнения не вызывало. Но под какой рубрикой? Как коротко определить это соединение киноведения, истории и почти детективного изложения? А ведь у Семена в планах было сделать целую серию рассказов в том же духе, о встречах со многими знаменитыми деятелями экрана в Болшево, в этом знаменитом Доме творчества кинематографистов. Семен там был завсегдатаем.
И меня осенило: "Слушай, Семен, есть "Популярная астрономия" Фламмариона, "Занимательная минералогия" Ферсмана, его же "Занимательная геохимия", а еще "Занимательная арифметика" и "Занимательная физика" Перельмана. Давай твое назовем "Занимательное киноведение". Такого еще не было!
Рубрика, специально придуманная "под Фрейлиха", появилась в "Советском экране" и просуществовала долго. Потом Семен объединил свои очерки, сделанные в новом жанре, и они вышли самостоятельной книжкой под названием "Болшевские рассказы, или Занимательное киноведение".
В ней, правда, автор ни словом не обмолвился о том, что книжка была сначала опубликована в "Советском экране". Но на подаренном мне экземпляре написал: "Далю Орлову, вдохновителю направления в киноведении, названном по его инициативе занимательным, - с любовью к нему, а также к Алене наипрекраснейшей. 6. IX. 85 г. С. Фрейлих".
От даты этой надписи до злосчастного секретариата, о котором, собственно, сейчас речь, оставалось чуть больше восьми месяцев...
Теперь, думаю, не сложно оценить всю меру моего изумления при известии, что Фрейлих покинул игровую площадку, твердо пообещав на ней присутствовать и даже возглавить атаку на неприятельские ворота.
И - все нити, связывавшие нас, сразу оборвались. Мы изредка еще встречались в Доме кино, обменивались дежурными фразами. Алена демонстративно отходила. "Двух человек не могу спокойно видеть - Семена и Армена", - говорила она. "Но не только они исчезли из нашего круга!" "У каждого были свои причины исчезнуть. Их право. Но они не прикидывались друзьями, не приходили в дом. А этим двум мы отдавали сердце. Нас же просто использовали. И предали, как только поняли, что от тебя нет больше пользы. Такое простить не могу..."
А теперь представим некое почти квадратное пространство, по канцелярски аскетичное, с высокими деревянными панелями по стенам. У нас на Васильевской есть Большой зал, Белый зал, он поменьше, но тоже с экраном, и вот этот, где на двери значится: "конференц-зал". Здесь нет экрана, но есть замкнутый по периметру стол со стульями, а со стен за новыми поколениями заседающих присматривают классики. Их портреты тесным рядом, ухо к уху развешаны на стенах.
С улицы сначала попадаешь в нижнее фойе, где справа - гардероб, а чтобы достигнуть конференц-зала, надо продвинуться вперед и повернуть налево. В нескольких шагах дальше - начало коридора с женским и мужским туалетами. Но в данном случае нам не туда, сейчас важно протиснуться в конференц-зал и там где-нибудь присесть.
Какой сбор! Пожаловала практически вся советская кинокритика. А если и не вся, то в лице своих самых деятельных представителей. Из газет, журналов, издательств. Кто не в прессе, тот в научно-исследовательском институте числится, через одного - кандидаты, а то и доктора. Вон притих побледневший Громов, а неподалеку загрустивший Зак - не в пример другим - давно состоявшиеся светила. В полном составе, естественно, присутствует новый секретариат союза. Первое заседание после революционного съезда - попробуй пропусти! Так и кажется каждому, что именно за ним следит, не спуская жестких глаз, Элем Климов.
Вижу в зале всех своих сотрудников - лица настороженные и откровенно испуганные. Всего шесть месяцев назад в Союзе нас уже заслушивали, и только месяц прошел, как на расширенной коллегии кинокомитета обсудили и одобрили план нашей работы, и - опять?! Именно с нас, гляди ты, новое руководство начинает ломку киносистемы?! То-то будет!.. Потому и голова в плечи.
Несколько человек сюда делегировал теоретический журнал "Искусство кино", пришли присмотреться. На следующем секретариате приговорены фигурировать здесь же и они во главе с Юрой Черепановым, бывшем известинцем, поработавшем некоторое время в Госкино, еще под моим началом.
Был Юра незлобивым, обаятельным человеком, неожиданно для себя оказавшемся занесенным в киносферу, чужой в ней, никакой, конечно, не "теоретик", а просто добротный журналист-практик, совершенно внутренне не готовый принимать пинки экранной братии. Здесь он окончательно подорвал свое и без того некрепкое здоровье. Вскоре после секретариата и отставки он умрет, пополнив мартиролог жестокого перестроечного бешенства. Тогда же уйдут из жизни после секретарских головомоек заместитель министра Михаил Александров и директор совэкспортфильма Юра Ходжаев, светлейший, надо сказать, человек и профессионал высочайшей пробы. Все трое были совсем не старыми. Но своё перед Климовым на трибунке в том конференц-зале отстоять каждому пришлось, якобы отчитываясь. Пытались спасти себя и свое дело от наскока завистников. Не удалось.
