Единственное реальное дело, которое вспоминают, когда говорят о заслугах того секретариата, - ликвидация полки с запрещенными фильмами. Я об этом уже писал. Здесь повторю только, что, как выяснилось, кроме трех-пяти фильмов-страдальцев, запрет которых был предопределен охранительными спазмами идеологического толка,- все остальные ленты, основной их массив, оказались очевидным профессиональным браком, откровенными творческими неудачами. Выяснилось, что та, так называемая полка, выполняла совершенно необходимые при огромном объеме кинопроизводства "санитарные функции".
Так называемой "полки" давно, слава богу, нет, но и ничего не придумали иного, чтобы защитить экран от профессиональной беспомощности, дилетантизма, наглого примитива. Что-то тут у мудрого рынка не сработало...
Многое говорит о пришедших к власти их первый шаг. Первый шаг, первая акция, первое решение - в них всегда просматривается качество перспективы. По значимости и серьезности начала многое можно понять о сути продолжения. Так - обычно. Но с чего же начал Элем Климов?
При показательно большом стечении народа самый первый рабочий секретариат в новом составе и с новым руководителем был посвящен... работе "Советского экрана"! Так все другие насущные проблемы перестройки в кино отступили перед наслаждением безотлогательно вытащить на ковер главного редактора этого журнала и, не откладывая, посчитаться за прошлое.
Через десять лет Климов расскажет для книги "Кино и власть", как еще в Белоруссии намеревался меня "жахнуть в упор" из винтовки. Теперь же он срочно нацелился жахнуть нежданно свалившимся ему в руки административным ресурсом.
Даже ангажированные перестроечным пафосом создатели "Новейшей истории кино" почувствовали, что неприлично начинать рассказывать о деятельности Климовского секретариата с очевидно третьестепенного вопроса, ввиду грандиозности стоящих тогда задач. Это выглядело бы дискредитацией легендарного "вождя". Поэтому, от 81 страницы своего IV тома и до 149-й, они добросовестно перечисляют все последующие повестки заседаний секретариата. И только потом возвращаются к самому первому, к тому, с которого Климов стартовал: "29 мая 1986 г. состоялось заседание секретариата СК, посвященное положению дел в журнале "Советский экран".
Понятно, что с отчетным докладом главного редактора.
От измены до расправы
Осознавал ли я всю мощь наступающего на меня торнадо? Признаюсь, не очень. Предвидеть масштаб катастрофы, натиск такой силы на меня и журнал, вплоть до его уничтожения, я был совершенно не готов. До этого момента, какие бы перемены в моей судьбе ни происходили, в них все-таки всегда присутствовала реально ощутимая доля здравого смысла и какой-никакой справедливости. То, что окажусь поверженным под грудой дурно пахнущего абсурда, злобного до слепоты и бесстыдно торжествующего, этого представить тогда еще не мог. Лишь теперь случившееся видится логично встроенным во все то, что стало нашей новой жизнью.
Говорит ли во мне обида на ту травлю? Конечно. Странно, если бы не говорила. Она потому еще велика, что кажется несправедливой. Честное слово, думалось уже тогда, не с уничтожения таких, как я, следовало бы начинать перестройку. Ни по уровню профессионализма, ни по способностям, ни по элементарной честности не очень подходил я в список кандидатов, приговоренных под "каток истории". Не я один. Дефицит бескорыстных и совестливых стал ощущаться очень скоро...
Мне кажется, в моей истории, при всей ее единичности, можно разглядеть и более широкий смысл. Все-таки она добавляет еще одну важную краску в картину того, как реально осуществлялись российские преобразования. Темные побуждения и страсти, вырвавшись из подспуда, задушивали именно то, что могло быть полезным. Сплошь и рядом терпел поражение здравый смысл.
И еще одно преуведомление, прежде чем приступить к финалу этой книги.
Меня поражала в те дни картина проснувшегося страха, охватившего кинематографистов с приходом к ним новой власти. Умные, интеллигентные, образованные люди, достойные, казалось бы, во всех смыслах, вдруг присогнулись и притихли, предались заискиваниям перед новыми сильными, поспешили вершить многочисленные измены, торопиться с ними даже без всякой на то нужды, а так - на всякий случай.
Думаю,об этом тоже надо рассказать. Это ведь тоже мы, с нашей травмированной исторической генетикой, со страхами, прошедшими сквозь поколения. Общественный катаклизм мгновенно пробудил вполне низменные испуги, заместив ими достоинство, благородство, верность. Да и справедливость, в конечном счете.
Измены друзей - частный случай общего недуга. Признаюсь, в первоначальном варианте книги описания моих обид на предавших было больше. Но потом многое убрал. Горечь давно потеряла остроту, да и, как говорят в таких случаях, "я их всех простил". А то, что все-таки оставил, оставил только для того, чтобы свидетельствовать - и это было. Ни из песни слова не выкинешь, ни из памяти. Выбросишь - исказишь минувшую картину.
...Вечером накануне секретариата позвонил Семену Фрейлиху: пришла пора поднимать из-за холмов своих.
- Сеня! Завтра Климов будет меня уничтожать...
Семен даже не дал договорить:
- Дальчик, приду! Так же нельзя, в конце концов, до чего дошли!...Ты лучший редактор Советского Союза! Я им объясню, будь здоров! Ты меня знаешь... Я же войсковой разведчик! Что бы ни случилось, - на брюхе приползу. Я с тобой!
Следующий звонок сделал другому мэтру киноведческо-критического цеха - тоже профессору, тоже доктору наук - Евгению Громову. Этот сказал честно: приду, но выступать не буду, ты должен понять.
Я понял. Еще недавно на своей книге о Льве Кулешова, выпущенной издательством "Искусство", он сделал дарственную надпись: "Другу и соратнику Далю Орлову и его очаровательной Алене на добрую память". Память и осталась доброй у друга и соратника. Потому что в острый момент не стал крутиться, сказал прямо, чтобы не рассчитывал. Не обманул.
Еще одному мэтру, чью симпатию и поддержку всегда чувствовал - Марку Заку звонить не стал. Захочет - выступит, нет - нет. А просить? Мы не были с ним так близки, как с Фрейлихом...
Ночь прошла, настало утро.
В нижнем фойе на Васильевской все кипело и гудело. Не протолкнуться. На повестке дня секретариата (напомню - первого в новом составе, отчего и интерес!) вопрос о "Советском экране" значился вторым - на двенадцать часов дня. К двенадцати я и пришел.
Сразу стал высматривать Фрейлиха, мою главную надежду. Его слово, а он говорить умел, могло бы повернуть настроение аудитории в спасительном для меня направлении. Такое выступление и другим бы расковало рты - в подобных ситуациях важно, чтобы кто-то сказал первым. А дальше - еще не известно, как пойдет!
Высматриваю, значит, Фрейлиха, а его нигде нету.
- Жень, Фрейлиха не видел? - спрашиваю Громова.
- Видел. Он был и ушел.
- Ушел?!
- Он к десяти, думал, а объявили в двенадцать. Возмущался, что не предупредили. Пошумел и ушел. В порядке протеста.
- А мне ничего не передавал?
- Да нет...
Итак, разведчик отполз...
Только в этот момент до меня стало доходить, что цунами перемен гонит перед собой еще и гигантскую волну всеобщего страха, сметающую самолюбия и независимость личного мнения. Этой гипнотической волне ожидания расправ уже никто не решался не только противостоять, но хотя бы пикнуть супротив.
Семен Израилевич Фрейлих родился в 1920 году. Пятнадцатилетней разницы в возрасте ни он, ни я не чувствовали. Он для меня Сеня, я ему, ласково, - Дальчик. Для меня он был по-человечески очень вес?м, какая биография! Легендарный ИФЛИ, война, грудь в боевых наградах. В его писаниях счастливо соединялись фундаментальность теоретика и легкость, я бы даже сказал - изящество, раскованного рассказчика - ученый и писатель в одном лице.
