А передо мной церковь Воскресения как воплощенная метафора из «Покаяния» Абуладзе, когда в самом конце фильма великая грузинская актриса Верико Анджапаридзе (умершая через несколько месяцев после съемок фильма) спрашивает про дорогу, ведущую к храму; на протяжении этих минут фильм является чем-то большим, нежели просто хорошее кино.

Церковь светит издалека, одиноко возвышаясь в конце пути на фоне неба. Не знаю, как создается это впечатление, так как вблизи она стиснута различными застройками, а сзади над ней нависает многоэтажное высотное здание. Гений русских зодчих умел века назад находить для сакральных сооружений самые прекрасные перспективы. Но ведь это – жестокий, алчный, переставивший всё местами двадцатый век. И ничего, всё так же. Одинокая церковь в далекой перспективе на фоне неба. Каждый, кто приедет сюда, на станцию метро «Сокольники», может убедиться, что я ничего не выдумал. Достаточно пройти несколько сот метров.

Я прохожу их, сбавляя шаг: в гору идти тяжелее. Но это другая тяжесть. Это бремя куска собственной жизни, бремя знаний об этой стране, которое раньше, в конце каждой поездки, становилось гнетущим, бремя их доли, словно я – один из русских пилигримов, подпирающихся суковатой палкой. Я бреду в гору, перестав думать о суетном, в покорном ощущении, что как бы ни развивались здесь события дальше, прежде всего необходимы безмерное очищение, глубокое раскаяние, признание вины, покаяние, прощение, милосердие.

Церковь Воскресения Господня светит издалека, а потом внезапно приближается. Я вхожу в храм и зажигаю две свечки – чтобы сюда приехал Папа Иоанн-Павел II-й и чтобы им всё удалось.

Январь 1988

ГРУЗИЯ КАК ФОРМА

1

Работая над этой книгой воспоминаний, я всё время ощущал себя в несколько неловкой ситуации. Неловкой в смысле терминологии, но не только. Я пишу о России и русских, но в Союзе живут не только они. Этих многочисленных «других» трудно даже как-то точно назвать. «Советские люди»? Жуть. «Советчики»? Еще хуже, поскольку с негативной окраской, звучит как оскорбление и так в разговорной польской речи использовалось. «Нерусские народы»? Тоже нехорошо. Однако название не столь важно. Существеннее, видимо, такое восприятие, чтобы Россия – какая бы она ни была – не заслоняла собой остальное. Ибо это – хочется вам того или нет – означает поддержку русификаторских тенденций.

А потому, коли об этом остальном нельзя написать нечто серьезное (а я не могу, так как познакомился только с маленькой частью того, что вне России, и то лишь бегло), то надо, по крайней мере, сознавать его существование и значение. Эту программу-минимум я и попробую представить.

Проблема совместного существования многих народов в этой стране особенно остра. В течение целых десятилетий она замалчивалась, обходилась, лакировалась и искажалась. Ничего удивительного, что в условиях относительной либерализации пузыри этих конфликтов разрослись и начали лопаться. Когда я пишу эти строки (лето 1988 года), в Нагорном Карабахе всё еще идет стрельба, а таких неурегулированных, спорных территориальных вопросов, говорят, там не меньше двадцати. А это лишь часть проблемы. Алма-атинские события разыгрывались в иной плоскости: местное население против русских властей. И никто не знает, что, где и в какой форме может произойти.

Воспоминания – не место для изложения проблемного анализа, даже самого краткого. Скажу одно: реальное сосуществование разных национальностей в государственном организме, насчитывающем свыше 100 народов, но только теперь, с семидесятилетним опозданием, начинающем возрождать рудименты демократии, складывается трудно. С каждой стороны громоздятся горы недоброй памяти. Нам, полякам, находящимся в гораздо более выгодной ситуации, тоже нетрудно себе это представить.

Я включаю механизм своей памяти. Вот только что передали информацию о забастовке служащих ереванского аэропорта, персонал которого почувствовал себя оскорбленным московской телевизионной программой о ситуации в Армении. А память воскрешает события одного ереванского утра в конце шестидесятых годов. Гостиница, завтрак. Точнее – завтрак, которого не будет, поскольку нет ничего – чая, кофе, хлеба, масла, сыра. Нет – и всё. Официант сообщает об этом с каменным выражением лица. Изумленные, мы с женой машинально обмениваемся какими-то польскими фразами. Лицо официанта моментально оживляется. « Так вы не русские? Правда? Одну минуточку!». Тут же всё отыскалось, завтрак подан. Что же произошло? Приятель-армянин часом позже объясняет: вчера завершился в Москве визит турецкого премьера. Сегодня пресса публикует совместное заявление: Советский Союз и Турция не имеют никаких спорных территориальных вопросов. А это значит, что вся турецкая Армения (пять шестых исторической территории) и дальше останется ею. С точки зрения здравого разума, как могло бы быть иначе? Но это не здравый разум, а иррациональная, тысячи раз поруганная надежда нации отозвалась в то утро за нашим столиком и в бесчисленном множестве других мест. Проклятые русские, черт их побери! Совершенно по-детски, но до боли понятно.

Другое время, другое место. Москва, вечер, непогода, троллейбусная остановка, несколько оцепеневших от долгого ожидания человеческих силуэтов. Ко мне подходит, пошатываясь, мужчина с внешностью уроженца Средней Азии, речь которого предварена густой волной водочного перегара. «Вы нас ненавидите. Вот вам за то, что нас ненавидите!». Остальные ожидающие цепенеют еще больше, вовсе сливаясь с городским пейзажем. «Успокойтесь, – медленно, растягивая слоги, говорю я. – Я поляк. Даю вам слово, что мы вас не ненавидим». Придвинутое к моему широкоскулое, побелевшее от напряжения лицо не меняет своего выражения: слова до него не доходят. Появляется троллейбус (поздний, как в песне Окуджавы), я сажусь в него, и всё погружается в темноту.

Еще одно место. Казахстан, Алма-Ата, беседа с казахским интеллектуалистом. «Анджей, ведь я знаю, что самая великолепная человеческая порода – это настоящие русские интеллигенты. Наши местные были ссыльными и нас, молодёжь, воспитали. Но мы, однако, ежедневно общаемся с русскими чиновниками. А ты знаешь, что такое русский чиновник в союзной республике?».

(Отступление: немного знаю, остальное легко представить. Все черты бюрократа плюс тупая колонизаторская спесь. Признаком чиновничьей чести считается незнание местного языка!)

Одна случайная знакомая в поезде Таллин-Вильнюс: «За что эти эстонцы так нас не любят, как вы думаете?». И полное отсутствие контакта, когда, подбирая слова, я пробую что-то объяснить ей.

Меня беспокоит, что даже до настоящих русских интеллектуалистов значимость этих проблем доходит с каким-то запозданием. Возможно, я ошибаюсь, но те же друзья и знакомые, которые самым живым образом реагировали на польские события как люди, отягощенные чувством ответственности за прошлое и настоящее, казалось, далеко не столь были озабочены вопросами сосуществования с грузинами, армянами или киргизами. Вроде бы, да – но не очень. Это как-то устоялось – и Бог с ним. В результате в пору перестройки представители разных народов громко говорят о своих обидах, и это хорошо, но русских, которые авторитетно и во всеуслышание говорили бы об обидах тех, как-то почти не слышно, и это плохо. Были и есть исключения – Сахаров, Григоренко, но общей картины это не меняет.

Справедливость велит признать, что ситуация обычных русских, русских интеллигентов, постоянно проживающих на территориях вне России, никогда не была легкой. Они могут быть самыми порядочными людьми, наиболее лояльными в отношении народа, среди которого живут, но, тем не менее, различным образом страдают за вину других. Я собственными глазами видел, что у Виктора Некрасова, жителя Киева и преданного сподвижника украинского дела, с представителями национального движения, часто тоже моими друзьями, отношения складывались далеко не просто.