Но хватит об этом, ведь моя задача – писать о России, пусть на нее и накладываются порой иные пространства. Не вспоминать о них было бы несправедливо. К этим «внероссийским» воспоминаниям я привязан не меньше и надеюсь, что они касаются вопросов, интересных не только для меня. Конечно, я поставил бы себя в ложное положение, пытаясь создать некий «синтез», посвященный этой теме, после нескольких дней пребывания в таких местах. Такие смельчаки порой появляются, но я не стану следовать их примеру.

Я решил избрать некий компромиссный путь. В трех республиканских столицах – Вильнюсе, Киеве и Тбилиси – я побывал дважды. О двух первых речь уже шла. Тбилиси и Грузия мне вспоминаются с бескорыстной благодарностью признательного гостя этих и других внероссийских территорий. Двукратное пребывание дает уже – хотя бы минимальную – перспективу, глубину. Пусть же это будет мой признательный поклон всем нерусским с благодарностью за их самобытность, неповторимость, духовное своеобразие, за гостеприимство, оказанное мне, за интерес к Польше, обнаруженный ими. Поклон тебе, Виталий, тебе, Геворк, вам, Фикрет, Геннадий, Салимжан. Если к вам вернусь и смогу написать нечто серьезное – сделаю это. А пока моя Грузия – насколько смогу ее воссоздать – будет символически вмещать всех вас.

2

Грузины сверх всяких человеческих сил заслонены и придавлены стереотипами, в соответствии с которыми они рисуются остальному миру отважными и красноречивыми красавцами, целыми днями пирующими на фоне кавказских гор, которым (красавцам, не горам) приписываются также такие черты, как выдумывание себе аристократической родословной, склонность к спекуляции и культ Сталина.

Грузины этим не только тяготятся, но и возмущены. Особенно молодые. Так случилось, что мне пришлось иметь дело с определенным числом нормальных молодых людей – инженеров, адвокатов, врачей. Я сразу заметил, как они внутренне насторожились, боясь, что от них я стану ожидать исполнения ролей грузин с рыночной картинки. Когда же заметили, что им это не грозит, словно послышался общий вздох облегчения. Конечно, они были гостеприимны. Но угощение было скромное, застолье оказалось недолгим, тосты провозглашались без помпы, вполголоса, кратко. Никто не выдавал себя за князя или другого потомка аристократического рода. Все много работали, отнюдь не купались в роскоши, а в пору второго приезда (это был 1973 год) питали надежды, что новый партийный руководитель Грузии наведет, наконец, какой-то порядок в стране, разъедаемой коррупцией и семейственностью. (Этим руководителем был Эдуард Шеварднадзе, который пользовался подлинным авторитетом в кругах местной интеллигенции. Он принялся чистить свои авгиевы конюшни с большим размахом – на эту тему рассказывали множество острых анекдотов, но успеха добился, пожалуй, половинчатого. Впрочем, это уже другая тема.) Что касается Сталина, то среди людей, с которыми я встречался, на его счет иллюзий не питали. «Сталин, – сказал мне один из них, – уничтожал грузинскую интеллигенцию так же безжалостно, как и любую другую. А может, даже еще более жестоко, поскольку Грузия была превращена в вотчину Берии, самого свирепого сатрапа тирана. Иное дело – простые люди. Они не так страдали от репрессий, а потому чувствовали гордость, что их родина дала миру великого вождя. А вдобавок – человека, уничтожившего много русских». Действительно, это довольно логичный анализ. Кроме того, помещая потом фотографии диктатора в автомобилях и некоторых публичных местах, грузины тем самым показывали фигу советской центральной власти. Конечно, это не исчерпывает проблемы, но здесь, наверное, заканчивается ее грузинская специфика. Ведь во всем Союзе немало людей, считающих, что во времена Сталина было дешевле, спокойнее, надежнее, а молодежь – вместо того, чтобы предаваться разврату и «року» – любила родину, готовилась к труду и пела бодрые массовые песни. Оставим это без комментария и вернемся в Грузию. Чтобы завершить здесь сталинский сюжет, напомню, что именно грузин сделал фильм «Покаяние» – прекрасное и важное произведение, в котором труп диктатора обречен на вечное непогребение.

А мне как раз пришлось попасть в Грузию в день погребения благородного и талантливого человека. Когда я прилетел в Тбилиси, представитель Союза Писателей встретил меня с лицом озабоченным и извинился, что никто из руководства не смог прибыть на аэродром, поскольку сегодня хоронят всеми любимого поэта Алио Мирцхулаву. «Так давайте поедем туда », – предложил я. Посланник некоторое время размышлял над этой нетрадиционной инициативой, но, видя, что я воспринял его сообщение не как обиду или дурное предзнаменование, согласился. В представительном писательском доме на улице Мачабели на возвышении лежал старый лысый человек с синим озабоченным лицом, а отсутствие дистанции между нами, перспективы, приводило к тому, что в глаза прежде всего бросались подошвы его сильно изношенных ботинок, словно говоривших: «наш хозяин своё отходил». Вокруг раздавались мелодичные стенания женщин, одновременно и непритворные, и чуточку театрализованные. Ораторы вспоминали усопшего, и после каждого выступления стоны звучали сильнее, точно в подтверждение сказанных слов, которых я, естественно, не понимал.

Впрочем, больше, чем слова, меня интересовали говорившие и слушавшие. Я был окружен толпой людей, в основном, мужчин, среди которых ощущал себя совершенно чужим, так как никого из них не знал. Нас объединяло лишь общее уважение к великому акту смерти. Признаюсь, однако, честно: живые своим видом отвлекали меня от умершего. Меня окружала колыхавшаяся и проплывавшая дальше волна лиц неслыханной красоты. Может, даже не всегда красоты, но – как бы это сказать? – смелости, с какой были вылеплены их черты. Черепа – высокие сводчатые или усеченные, профили, гордо выдвинутые вперед, бычьи шеи, орлиные носы тореадоров. Лица крестьянские, аристократические, интеллектуальные. Монументальные старцы, словно ожившие статуи славных предков, и нервные, с глазами газелей юноши. В жизни я не видел такой коллекции, и жизнь напоминала мне тогда – всеми ими, что течёт здесь дальше в формах благородных и своеобразных. В пронзительном свете первого, как бы самого бескорыстного взгляда я обрел уверенность, что земля таких людей еще не раз удивит меня многими своими формами. Так и случилось.

Помню, что там же, на месте, у меня в голове сложилась легенда. Ощущение было такое, словно она уже существовала и ее только следовало припомнить. Бог творит мир и его обитателей. Самых первых из них он создает сам – с божественной фантазией и размахом. Это как раз грузины. Потом он переходит к другим занятиям и велит ангелам продолжить работу в соответствии с созданными образцами. Небесные слуги делают, что могут, но человеческая глина не столь податлива им, как Великому Ваятелю: физиономии выходят обычные и разные, с дефектами, а порой получается полный брак. Это, понятно, мы, весь остальной мир. Забавно, однако, что – как обнаружилось – такая легенда действительно была, спустя много лет я наткнулся на нее у Эренбурга. Но тогда я сложил ее сам, знаю о том определенно. Вот так духовная субстанция Грузии властно направляет наши мысли.

3

Я, наверное, не мог бы рассказать об этой стране ничего, что уже не было бы стократно сказано и написано. Но не в силах противиться желанию говорить о ней.

По большому счету я знаком только с Тбилиси, за его пределы выезжал недалеко, а Грузию в целом видел лишь с самолета. Но Тбилиси – это тоже немало. И это также благородная форма. Старая часть города расположена в широком ущелье, в долине реки Куры, у подножия Сагурамских гор. Далее линия города сворачивает на запад, пространство размыкается и застраивается, к сожалению, стандартными блоками. Но старый Тбилиси сохранил свою благородную, хотя довольно изношенную и пеструю фактуру: скромные особняки, время от времени – помпезные сооружения эпохи культа, эклектику вилл давних нуворишей, а прежде всего – неповторимо самобытный стиль старых деревянных домиков с подвешенными на столбах верандами, с покатыми крышами и двориками, окруженными скрипучими галереями в несколько этажей, оплетенными побегами дикого винограда. Есть целые улицы таких домиков – вверх от проспекта Руставели к подножию священной горы Мтацминда (имя как крик большой птицы!), которыми лучше всего бродить теплыми вечерами: Джавахишвили, Бесики, Оболадзе… Тогда уже пусто, из окон домов доносятся резкие (приправы из кореньев) ароматы накрытых к ужину столов и приглушенный говор, висящие поперек улицы фонари дают скачущие светотени, освещая то деревянную лестницу, то щербатую стену, то поседевшую от времени черепицу. Стертый и отшлифованный асфальт имеет углубление посредине, напоминая русло высохшей реки. Я ходил так, ловя любую свободную минуту, и – коли Бог позволит вернуться – пойду еще с тем чувством тихой радости, которую в конце нашего столетия дарит нам соприкосновение с гармонией старого мира.