Глухая зима 622 года от Прибытия, глухая ночь, беззвездная, но светлая от вьюги. Крохотное, в двадцать дворов поселение на самой краю Серединной Земли. Маленькая девочка цепляется озябшими ладошками за край отцовского плаща, прячет подбородок в складки глубокого капора. Этой зимой Миликки наконец-то исполнилось десять - и вот уже в ночь Праздника она, а не брат Вилле, идет вместе с отцом за околицу. Шесть с лишним сотен лет минуло с того дня, когда их предки впервые ступили на берег Хель, приплыв на железных ладьях с островов за межзвездным океаном. Ночь Прибытия, - так говорят на севере, в столице. Ну а здесь, на дальнем-дальнем юге, Праздник - просто Праздник, самая холодная, самая долгая ночь. Зима - время страха, но даже зимою, Ночь Праздника - страшная ночь. Миликки на миг отпускает отцовский плащ и оборачивается, и смотрит на деревню - вот она, далеко позади и внизу, темнеет среди заснеженных холмов, поросших черным ельником. Сейчас уж, верно, без четверти полночь, - и жители деревни загасили все свечи и лампы, притушили огонь в очагах, сбились вокруг остывающих печек. Ночь Праздника - долгая и опасная ночь, ночь немая. Нельзя говорить - звук людских голосов оскорбляет Еловых Богов. Нельзя спать - поутру не проснешься, уснешь навсегда. Нельзя есть, нельзя пить, - это тоже опасно в Ночь Праздника, ночь, когда исконные жители черных еловых лесов обращают свой взор на людей и людские дела. Если весь год ты был почтителен к хозяевам Хель, приносил им жертвы медом, молоком и кровью, оставлял условленную часть охотничьей добычи, и молчал в лесу - тебя не тронут... может быть. Но несколько окрестных ферм опустеет к утру, только кровь на снегу и останется - если Еловым Богам, Куусен Юмалат, не по вкусу окажется жертва, что отец, сельский староста, прижимает к груди. Миликки украдкой заглядывает в бледное личико младенца, странно тихого - сын ткачихи родился слепым. Перед уходом за околицу Миликки завернула младенца в цветастую шаль, что мать вышила ей к летним танцам - пусть младенец и жертва Еловым, отступное за жизни родных, всей деревни, но холодно ведь, холод лютый, ужасная стужа. И на самой девочке нет теплой накидки из шкуры медведя - Еловые Боги не любят медвежьего меха. Нет и пары десятков шнурков с подвесками из медвежьих когтей да клыков, можжевеловых ягод и рыбьих костей. А из волос Миликки мать, провожая ее за околицу, своей рукой выплела пестрые обережные нити. Нельзя носить обереги в Ночь Праздника, это негоже. Обидятся Куусен Юмалат на дерзкого глупца - и не пережить тому грядущего года, сгинет в лесу или сгорит в лихорадке. А так... может, ее не тронут. Она же сняла обереги, и молчит, карабкаясь по выбитым в скалах ступенькам. К полуночи надо поспеть на вершину Медвежьего Горба. Ребенок на руках у отца вертит головою, глядит на Миликки. Глаза у него без зрачков, белые, будто снегом набитые. Девочке жалко младенца - но жальче отца, жальче мать, жальче младшеньких, брата с сестрою... А безымянный ребенок не плачет - глядит на Миликки. Почему у младенца такие глаза? Будто он понимает, что ждет на вершине, понимает, что он будет жертвой и выкупом - за деревню, за мать и за брата Миликки? Ей жутко. Не то что-то с этим младенцем, не то. И не оскорбит ли Еловых столь скудная жертва - младенец-калека, слепой?.. Этой весной по всем окрестным деревням прокатилась какая-то странная хворь - две женщины умерли в родах, а несколько скинули плод. Вот, в Верхних Холмах, как рассказывали приезжавшие еще по осени скупщики меда, и вовсе не сыскали годной жертвы, - а значит, окрест Холмов в новом году сгинут без вести пара-другая охотников, дровосеков и бортников. Девочка ежится, дышит на пальцы, спотыкается в наметенных на скальных ступенях сугробах. Вот наконец и вершина - и жертвенник, укромная лощина меж высоких скал, поросших черным ельником. И хотя вот уж два дня, как бушует пурга, но тут, на голом камне жертвенника, нет снега, хотя холодно до дрожи, холодно даже и летом. Отец, не говоря ни слова, ведет их мимо каменных столбов, покрытых резами, сотнями рез. Жертвенник пуст - только эти столбы, невесть когда и кем высеченные из красного камня, а еще... еще кости. Хрустят под ногами - слой детских костей, некоторые давно уж истлели в труху, другие совсем еще свежие. Миликки семенит за отцом, стараясь не наступать на валяющиеся между прочих костей черепа - небольшие, в отцовский кулак. Вот и сердце лощины - голый круг красного камня, пустой от костей. Туда отец и опускает свою ношу, размотав расшитую цветами шаль, до ужаса неуместную здесь, среди снега и камня, и мерзлых костей. Вдалеке, над заросшими лесом горами, рокочет, но молнии нет. Миликки знает, что это такое - и жмется поближе к отцу. Сейчас на алтарях окрестных деревень их старосты делают то же, точно так же режут ножом по младенческой коже запретные знаки - еловые резы, что манят Жестоких. Миликки страшно - но нужно молчать. Гром рокочет утробно и гулко, он близко, совсем уже близко, где-то в зарослях черного ельника возле лощины, хотя молний по-прежнему нет. Руки отца дрожат, но, закусив губу, он режет на тельце ребенка еловые резы, и капает на стылый камень жертвенника теплая кровь. Что-то есть вокруг кроме отца и Миликки, затаилось в земле, смотрит тысячью голодных глаз с вершин алтарных столбов, с верхушек черных елей. Кровь ручейками бежит по бороздкам, высеченным в камне, бежит - и сама собирается в резы. Поднимается ветер, пахнет еловой смолой, ею пахнет и камень, что, кажется, теплеет под ногами девочки - она чувствует сквозь подошвы сапожек. Последняя реза, - и молния бьет в скалах, слепящая, белая - тут Миликки наконец-то кричит, и отец, бросив нож, хватает ее, затыкая рот шерстяной рукавицей. Потом - бегом, вниз, вниз, прочь от жертвенника, над которым бьют молнии, прочь - по ступеням, в долину. Миликки заталкивают в укрытую меж двух камней ложбинку; отец втискивается следом за девочкой, и прижимает к себе дочь, зажимай ей рот, не давая прорваться отчаянным воплям. Хотя кто бы услышал их - за громом и грохотом, и свистом слепящего ветра? Воздух колет глаза, дерет горло, им трудно, почти невозможно дышать. А там, над верхушкой Медвежьего Горба, над жертвенником - беснуются молнии, пахнет раскаленным камнем, черным еловым ядом, и Миликки чудится, что ее разрывает на части. Одна Миликки хочет бежать, - бежать прочь, вниз, в деревню, туда, где теплая кухня, пропахшая хлебом и яблоками, и где мать - укроет руками, позволит уткнуться в передник, защитит даже от гнева Жестоких Богов. А вторая Миликки - хочет иного. Бежать, но не вниз, а наверх, на вершину, - туда, где сам воздух течет жидкой молнией, и грохот, словно кто-то дробит в мелкий щебень скалы вокруг алтаря. Бежать, схватить ребенка, унести его оттуда, вырвать из когтей того, что пирует сейчас на вершине...

Миликки грызет колючую отцову рукавицу - и беззвучно плачет, вздрагивая в такт каждого громового раската.

А гром наконец утихает. Сколько времени они просидели вот так? Из-за камней видно, как на востоке алеет край неба над скалами. Значит, рассвет. Отец наконец выпускает Миликки, и они выбираются из своего занесенного снегом убежища. На вершине что-то еще потрескивает, пахнет гарью, горячей еловой смолой, но молний больше нет. Еловые приняли жертву, ушли, - и Миликки с отцом, прокладывая себе путь по наметенным за ночь глубоким сугробам, бредут на верхушку Медвежьего Горба. Потом отец скажет ожидающим их возвращения, что Жестоким понравилась жертва - и год, новый год, что начнется сегодня, вновь будет спокойным. На полпути к вершине они слышат звук, - и, разобрав, что именно за звук, Миликки вперед отца бросается наверх, увязая в снегу, помогая себе забираться руками. Вот - жертвенник... снега нет, а все старые кости сожгло дочерна, разметало, и ели вокруг - обгорели, обломаны. А посреди пожарища - шевелит ручками и гукает живой младенец, весь в гари и крови, запекшихся в корку. Отец что-то кричит далеко позади, но девочка не слушает - спотыкаясь, бежит к центру жертвенника, хватает младенца на руки. Живой. Как же так? Неужели Еловые Боги его пощадили - да нет, что за глупости, и какая пощада - от ужаса, что час назад еще ярился тут, раскалывая скалы?..