Подобное состояние было вполне объяснимо, учитывая длительное отсутствие практики и неодолимый страх сделать что-то не так. Ничего сверхъестественного и уж тем более внушающего тревогу. Нормально. Более того, где-то внутри бушевала радость победы, и только подавляющая опустошенность на фоне всплеска адреналина не позволяла ей проявить себя в полную силу. Теплый душ, возможность вытянуться в полный рост и закрыть глаза — последние три часа, включая дорогу, он мечтал только об этом.

В такси он в подробностях отчитался Шерлоку, расслабленно откинувшись на спинку сиденья и вслушиваясь в учащенное, прерывистое дыхание, до смешного диссонирующее с бесстрастным «что ж, это замечательно, Джон».

— Ты рад за меня? — спросил он с легкой улыбкой. — Шерлок?

— Разумеется. — И не выдержал — заговорил сбивчиво и горячо: — Очень рад. Очень. Джон, это… это чертовски здорово. Как ты?

— Чувствую себя измочаленным. Но живым. Ладно, пока. Я подъезжаю к… Я на месте.

— Джон. Послушай…

Ну давай, скажи это, и я немедленно поверну такси и окажусь у тебя в объятиях. Ну же…

— Что?

— Отдохни. Прими душ.

Да пошел ты.

— Обязательно. Будь здоров, Шерлок…

… и черт бы тебя побрал.

Ладно. Душ, чай, горизонтальное положение. Вполне достаточно для того, чтобы считать, что жизнь не так уж хренова…

…Поздний звонок Мэри не удивил его и, как ни странно, даже обрадовал. Джон был уверен, что ничего плохого он сейчас не услышит (только не сегодня), и подумал, что звонок этот в равной степени нужен и ей, и ему — слишком тягостным было их расставание вот так, без единого слова. Это не давало Джону покоя и угнетало не меньше, чем баранье упрямство Шерлока.

Мэри говорила, что всё у неё хорошо. Что к разводу готова, но просит Джона повременить — сейчас ей не до формальностей. — Я дома, в Камбрии. Борюсь со своими демонами и учусь принимать жизнь. Получается довольно неплохо. Кроме того, здесь спокойно и тихо. Никого… Скоро зацветет сад, и он уже не кажется мне обителью призраков. В доме тепло. Я плохо сплю, принимаю таблетки, но это пройдет.

Она сообщала обо всём ровным, обыденным тоном — так, как могла бы рассказывать о новой технике вышивки, которую освоила за непродолжительный срок. В её словах не звучало подтекста, во всяком случае, Джон его не услышал — Мэри просто делилась кусочком своей разрушенной и заново создаваемой жизни с человеком, который так много для неё значил, и с которым всё ещё не прервана связь. С близким и дорогим. С мужчиной, однажды разделившим с ней кров и постель. Но Джона окутало душным туманом, словно тем самым она приоткрыла двери, приглашая его войти: теперь ты знаешь, где меня отыскать, если будет такое желание, и знаешь, что я всё ещё отчаянно нуждаюсь в тебе. Нет. Ни за что. Никогда. Джон не хотел её видеть. Никогда больше. Никогда, никогда, никогда. И едва не задохнулся от простого предположения, что всё это может вернуться хотя бы на час. Только теперь он до конца осознал, как ужасна была его жизнь последние несколько месяцев — ложь, притворство, самообман. И ничего не окончено, пока он здесь, в этом постылом месте, где давят стены, где снятся тревожные сны, где основными чувствами становятся чувства вины и злости, а это неправильно. И где в молчаливом упреке застыла супружеская постель, словно коростой покрытая шелковыми подушечками, которыми его жена пыталась украсить свою унылую жизнь, и которые он ненавидит. Боже, нет.

Джон молчал.

Чутко уловив его смятение и внезапно нахлынувшую тоску, Мэри торопливо добавила: — Но здесь я не задержусь. Разберусь в себе хоть немного и уеду к Эмме и Кристоферу. Она… Мама звонит каждый день, и я почти готова к ним перебраться. Сразу же после развода… Или раньше. Не знаю.

— Прекрасная мысль, — только и смог он сказать. — С Эммой и Крисом тебе будет хорошо, я уверен.

— Так же, как тебе с ним? — не удержалась Мэри от горечи.

— По-другому.

Уже попрощавшись, она спросила: — Ты счастлив, Джон?

— Да.

Он долго лежал в тишине, впервые за последнее время ощущая внутри себя абсолютный покой и уверенность. Он думал о том, что благодарен Мэри за всё. Действительно благодарен. Разве мог он открыто признать тот факт, что любит Шерлока не только как друга? Разве себе самому он мог бы в этом признаться? Лгал бы по-прежнему… Оба они лгали друг другу довольно успешно, подавляя желания и мечты, гася влечение и пряча его под маской взаимного уважения и приязни. Но Джон не забыл тот жаркий мороз по коже, когда Шерлок оказывался чуть ближе обычного, допустимого. Волны тепла. Покалывание кончиков пальцев. Неосознанную маету. Сны, полные опьяняющих образов, которые мучили, после которых просыпался со стоном, тяжело отрывая голову от подушки. И Шерлок… Его взгляд — порою глубже и горячее, чем это дозволено дружбой.

Мне скоро сорок, и я не намерен делать из собственной жизни эксперимент. Слишком всё затянулось. Ау, Шерлок, с тобой всё в порядке? Думаю, нет. Уверен, что нет. Вот и мне хреново до тошноты. Хочу к тебе. Хочу видеть твои глаза. И целовать их каждую ночь.

Не отвечал он достаточно долго, но, пристроив телефон на груди и закрыв глаза, Джон с настойчивой злостью давил на кнопку вызова снова и снова. Давай, Шерлок, давай.

— Слушаю.

— Это хорошо, что ты наконец-то слушаешь. — Он и в самом деле чувствовал злость. Распоряжаться жизнью Джона Ватсона — кое-кто посчитал такое возможным? Хрен тебе. — Между прочим, комнату мне сдала миссис Хадсон.

— Я знаю.

— Ну, а если знаешь, пошел к дьяволу. Кто ты такой, чтобы решать, где мне жить?

— Ты чем-то расстроен, Джон, и срываешь на мне раздражение.

Кубарем скатившись с дивана и зная наверняка, что в последний раз сотрясает его натруженные пружины, Джон проорал в телефон: — Мать твою, не доводи до греха! И знаешь, ты сейчас очень похож на брата. Как никогда.

— Что-что?

…Застав его на пороге и указав глазами на два увесистых чемодана, Шерлок ворчливо заметил: — Сколько вещей. Здесь все твои свитера?

— Не все. Один на мне.

— Это их ты собирал столько времени?

…Шерлока он сегодня не ждал. От обилия впечатлений голова соображала с трудом, и Джон не был уверен в собственной реакции на появление Шерлока в спальне — не исключено, что запустил бы в него подушкой. И не потому, что продолжал злиться (бога ради, конечно же, нет, злость прошла через пару минут), а потому, что именно эту, возможно, последнюю ночь почему-то хотел провести один. В своей комнате. На своей кровати. Один. И это много для него значило. К тому же Джона и без того трясло с головы до пят — начиная с момента, когда ключ оказался в замочной скважине, когда распахнулась входная дверь, и он решительно переступил порог, по возможности игнорируя страшную слабость в коленях. Когда выглянула из своей квартиры удивленная миссис Хадсон и, ахнув, прижала ладошки ко рту. Когда наверху появился Шерлок — безумно красивый и до спазмов в горле родной. Когда он спускался, держась за перила. Когда, подхватив чемодан, не оборачиваясь, преодолевал за ступенькой ступеньку — степенно, неторопливо, словно вышколенный британский дворецкий. Когда сам поднимался следом, жадно вглядываясь в резко обозначенные лопатки и для чего-то деловито считая шаги — один, два, три… Это уже было слишком. Внутри стонало и выло сумасшедшее пламя — любви и восторга, неверия и страха. Пик эмоционального перебора.

…Всё оказалось проще, чем он себе представлял. Широким жестом Шерлок распахнул перед ним дверь, молча пропуская вперед, и оба они, друг за другом, двинулись вглубь квартиры. В гостиной Шерлок опустил чемодан на ковер, затем снова поднял его и спокойно спросил: — Тебе помочь, или справишься сам?

— Справлюсь, — ответил Джон, оглядываясь вокруг, и не выдержал — вдохнул полной грудью. — Хорошо. — Голова закружилась, и дрогнул голос. Всё в нем кружилось и дрожало.

— Будет ещё лучше, если ты разденешься, отнесешь наверх свои свитера и примешь душ. Я позабочусь о чае. Ты голоден?