— Бессмысленный спор. Чего ты хотела? Что означает этот звонок?

— Всё-таки ты расстроена. С Джоном… не всё хорошо?

— С Джоном всё восхитительно: он трахает своего лучшего друга, как когда-то мой любимый отец — своего. И я, так же, как ты когда-то, неплохо с этим справляюсь.

— Мэри… — Голос матери показался ей настолько глухим, будто доносился из-под могильного камня. — Дорогая…

— Ты не удивлена. Хотя, о чем это я? Ты же сразу всё поняла, как только увидела нас вдвоем. Поняла, что у твоей малышки не всё так гладко.

— Да, поняла. И потом мы поговорили с тобой, и кажется… мне показалось, что кое-что изменилось. Ты… ты была добра ко мне. Ты нуждалась…

— В матери нуждается каждое живое существо, а я и есть живое существо. — Горло сдавил неожиданный спазм, и чтобы не разрыдаться, Мэри крепко стиснула зубы. А потом выкрикнула, не контролируя рвущееся отчаяние: — Господи, что тебе от меня надо?!

В ответ раздался лишь тихий вздох. Или всхлип — не разобрать. Мэри не слышала ничего, только грохот крови в ушах, только собственное сердцебиение. Она стояла как вкопанная, сжимая телефон и слабо покачиваясь. Наконец безжизненный голос прошелестел: — Приезжай.

— Куда? Куда ты зовешь меня, мама? В наш славный тенистый сад?

— Нет. Я зову тебя к нам. Я и Кристофер, мы… мы твоя семья, девочка.

— Не говори чушь. У меня давно уже нет семьи. Она сгорела в том чертовом доме.

— Мэри, послушай. Я знаю, что тебе нелегко. Прошу, не отказывайся. Очень прошу.

Голос матери дрожал и срывался, словно вся её жизнь висела на волоске, и волосок этот держали тонкие детские пальчики. Мэри почувствовала это всем сердцем, но ответила холодно: — Не вижу необходимости встречаться с тобой ещё раз. Зачем я тебе?

— Хочу попросить прощения, и для этого мне необходимо видеть твои глаза.

— Что? Что ты сказала? — В это было сложно поверить, но внезапно, на один миг, на один очень короткий миг только это и стало важно. Только эти слова.

Эмма затараторила, всхлипывая снова и снова: — Мы в Италии. Этот неугомонный повар затеял здесь грандиозную авантюру. Погода премерзкая, с неба сыплется какая-то гадость, ветер того и гляди снесет половину крыш. — Она уже откровенно плакала. — Но ведь это только сегодня. Завтра выглянет солнышко… Пожалуйста, приезжай.

Попросить прощения? Правда? Мэри остановилась, недоуменно прислушиваясь к мыслительной лихорадке. Может быть, именно этого ей не хватало все эти годы? Может быть, это и есть ключ ко всему? Прижаться к хрупкой груди и выплакать весь свой ужас, всю свою нелепую жизнь. Тима, его застывшее рядом тело, навсегда отравленное предательством. Благополучного, сытого Тревора, довольного тем, что всё так удачно сложилось: и его дорогие девочки счастливы, и зеленоглазая, гибкая Мэри сладко стонет под ним, не требуя слишком многого. Джона. Джона-Джона-Джона. Тысячу раз Джона — мужа, с которым готовилась дожить до морщин и седин, и которого у неё так неожиданно отняли. Выплакать громко и бурно. А потом оглянуться вокруг.

— Я подумаю.

Я в самом деле подумаю, мама.

— Вот и прекрасно. Мы здесь надолго. И я… тебя жду. Всегда.

Давно её душа не испытывала такого успокоения. Ощущение прикрытой спины было удивительно реальным и мощным. Быть защищенной Мэри уже не надеялась. Италия, ветер, добродушный Кристофер, пичкающий их чем-то убийственно калорийным и вкусным, Эмма в ореоле нежных, воздушных локонов… Это ли не выход из тупика? Боже, да. Да-да-да.

Она вернулась домой, забежав перед этим в кондитерскую. Пирожные с шоколадным кремом, хрустящие крендельки — всё как она любила.

Да-да-да.

Джона конечно же нет. Он конечно же свернулся калачиком в ногах у своего бесценного Шерлока. Ну и черт с ним. Сейчас она примет душ, отогреется, наденет теплый халат и съест всё до последней крошки.

Но Джон вышел из кухни, и Мэри в который раз поняла, что без него ей не жить. Эйфория предчувствия утратила яркость. Всем своим существом она рванулась к человеку, спокойно взирающему на неё из освещенного дверного проема.

Нет, мама, нет. Я не приеду. И не отдам своего мужчину, как однажды это сделала ты.

— Ты дома? — спросила она, протягивая мужу пакет. — Здесь пирожные. Очень вкусные.

— Отлично. Сейчас приготовлю чай.

Пусть это безумие, пусть, думала Мэри, раздеваясь перед зеркалом и рассматривая своё красивое тело, как-нибудь проживем. Будем пить чай, есть пирожные. Кому-то и этого не дано.

Джон поджидал её за накрытым столом. — Ты голодна? Я сделал несколько сэндвичей.

Она улыбнулась.

Желание всё поменять исчезло бесследно. Нечего её менять. Пусть другие меняют.

Две недели её жизнь была абсолютно нормальной: работа, домашние хлопоты, муж. Что происходило за пределами их квартиры, Мэри знать не хотела. У неё есть кухонька, где она готовит грибное рагу для любимого мужа. Этого более чем достаточно.

В пятницу, ближе к вечеру, позвонил Шерлок.

*

Звонок застал Мэри врасплох. Сегодня она задержалась с ужином, и, с минуты на минуту ожидая прихода Джона, торопилась закончить приготовления: собиралась наполнить сырной заливкой выложенное в противень тесто. Получится славная корочка у пирога, да и тесто, кажется, удалось. Машинально схватив телефон, она даже не потрудилась взглянуть на экран.

— Здравствуй, Мэри.

Миска опасно накренилась, и густая ароматная масса подтекла к самому краю, грозя залить веселые цветные горошины на стеклянных боках.

В это невозможно поверить — как он посмел?!

Она молчала. Она и в самом деле не могла вымолвить даже слова. Негромкий, спокойный голос обернулся вокруг шеи удавкой, парализовал голосовые связки, выбил из легких воздух.

Зачем он звонит? Зачем они все ей звонят?!

— Мой звонок тебе неприятен, я понимаю. Но всё же прошу о пяти минутах.

Она наконец-то вдохнула, глубоко и жадно.

— Но лишь о пяти.

— Спасибо. Я уложусь. Можем мы встретиться?

Встретиться? С ним? С наваждением её мужа? Вот оно — неизбежное. Неужели решающий момент наступил? Эти двое дозрели и теперь выносят приговор своей жертве — попавшей в капкан, дрожащей и от страха даже не ощущающей боли. Такой Мэри себя и видела в эту минуту.

— Для чего?

— Разговор неизбежен, Мэри, тебе ли не знать.

— Почему же его начинаешь ты? Насколько я понимаю, речь пойдет о том извращенном треугольнике, который мы из себя представляем.

— В какой-то степени да.

— Ты даже не пытаешься отрицать, что спишь с моим мужем. Такая честность достойна похвал.

— Я не сплю с твоим мужем.

— Позволь тебе не поверить. Но я не об этом. Почему ты, а не Джон? Ему самому не хватает смелости выбросить меня на помойку?

— Джон не знает об этом звонке. Он ничего не знает.

Сердце заколотилось ещё сильнее. Может быть, она поспешила, и разговор с Шерлоком — благословение, способное вернуть ей утраченные надежды? Но страх потери гнал её по пути сарказма и недоверия.

— У тебя появились тайны от самого главного человека?

Шерлок помолчал.

— Ты права — он самый главный. Самый главный в моей жизни. Но есть ты.

— Какая жалость.

— Мэри, мои пять минут истекают, и я повторно предлагаю тебе увидеться. Более того, если после нашей встречи ты скажешь мне «уезжай», я уеду из Лондона навсегда. Покину Британию. Обещаю.

— Что? — Надежда полыхнула так яро, что Мэри на секунду ослепла. — Это шутка?

— Ты считаешь, что сейчас подходящее время для шуток? Ты измучена, я измучен. Но Джон страдает больше всего.

— Страдает? Я не заметила. Вчера, например, он с аппетитом ужинал запеченным окороком. И сон его достаточно крепок. — Ей так хотелось ранить его, что загорелся язык. Ужалить в самое сердце, впрыснуть яд, чтобы кровь свернулась и почернела. И пусть корчится там, на своей Бейкер-стрит. — В любом случае, так называемые страдания не лишают нашего Джона естественных потребностей и желаний. — Думай что хочешь, красавчик. Даже то, что твой главный вполне может трахать свою жену. Почему нет?