И к тому же он безумно влюблен.

Но с другой стороны, думала она следом, влюбленность до сумасшествия, страсть — всё это так проходяще и так непрочно. Джон с его спокойной силой, его надежностью и притягательностью изначально создан для женщины, а не для Шерлока Холмса. Когда-нибудь ему придется это признать. И принять.

Кидало её отчаянно — от твердокаменной убежденности к полному краху иллюзий. Непрерывная цепь нестыковок и противоречий. Но тем не менее это облегчало ей жизнь. Опустить руки и сдаться? Нет. Во всяком случае, не сейчас, когда всё так зыбко, когда решение не принято, да и потеряно далеко не всё. Джон пусть не с ней, но рядом. Изо дня в день. И ночи он проводит в стенах квартиры — ворочается на старом диване, вздрагивает и изредка стонет. Но воздух от этого насыщеннее и теплее. И пусть иногда ей страшно в разрастающейся груде подушечек, пусть её налитое тело яростно протестует против обидного пренебрежения, тепла этого её пока не лишили. И разве не может всё измениться в любой момент?

Так и случилось — этим вечером всё изменилось. Этим вечером она как будто впервые увидела настоящего Джона. Всего на миг истинный прорвался сквозь толщу старательно выстроенной обороны, прорвалось его сияние. Джон не выглядел ни удовлетворенным, ни счастливым, ни даже просто довольным. Напротив, более чем когда-либо он напоминал ей дерево с изъеденными корнями: стоит спокойно и несгибаемо, покачивает ветвями, снисходительно отмахиваясь от молодого, игривого ветерка, макушкой тянется к небу. И всё в нем незыблемо, вечно. А листья чернеют и опадают… И тем не менее он сиял. Так, что смотреть не было сил.

C порога сообщив, что очень устал, он принял душ, выпил чаю и прилег на свой островок свободы и независимости, с которого вряд ли теперь когда-либо сойдет. Диван издал протестующий звук, принимая тяжесть утомленного тела, но вскоре затих — Джон принял удобную позу, перестав возиться и тиранить надорванные пружины. Телевизор невнятно забормотал, замелькали разноцветные кадры. Мэри присела на краешек, и Джон молча подвинулся, освобождая ей место.

— Найди что-нибудь интересное, через десять минут я накрою к ужину.

— Я не голоден.

— И тем не менее.

Она посмотрела в его лицо и вздрогнула — Джон выглядел нездорово. Серая кожа, резко обозначенные морщины. От любви к нему замирало сердце. От желания обнять ломило суставы. Это её мужчина. Её муж. Почему же так боязно и так невозможно сделать в его сторону даже движение?

— Это подойдет? — спросил он, останавливая назойливое мельтешение. — По-моему, что-то из старенького.

— Подойдет. Люблю этот фильм.

Поднявшись, она направилась в кухню.

— Мэри.

— Что?

— Я бы чего-нибудь выпил. Ты не против?

— Не откажусь.

— Тебе помочь?

— Отдыхай. У меня был вполне обычный день. — Она обернулась. — А у тебя?

Он почему-то вспыхнул, отводя взгляд. А потом посмотрел открыто и прямо, не таясь. В его глазах не было вызова, в них был… Шерлок. И то самое ослепительное сияние.

— Ничего необычного. Во всяком случае, нового.

В один миг ей всё стало ясно, в один миг она поняла, что даже если случится чудо (в которое с этой минуты больше не верила), и он останется, с её мечтами покончено навсегда. Ни дома, ни сада, ни жимолости под окном. Только Шерлок, по которому её муж будет до старости изнывать и сходить с ума, если, конечно, от тоски не умрет слишком рано.

В кухне на Мэри накинулась дрожь, такая сильная, что понадобилось время, чтобы хоть немного её унять. Она выпила воды, постояла возле окна, присела. Когда появилось страстное желание прижать ладони к исходящему жаром сотейнику, громко крикнула: — Джон! — Паника в её голосе была столь очевидной, что в одну секунду он оказался в дверях, тяжело дыша и тревожно оглядывая её с головы до ног.

— Что случилось? Ты в порядке?

— Да. — Она дышала не менее тяжело. — Мне показалось… Впрочем… — И вдруг шагнула навстречу, готовая обнять, припасть, впиться пальцами в сильные плечи. — Джон.

То, как он отшатнулся, ни с чем нельзя было спутать. Её прикосновения мучительны для него, невыносимы. Но, боже мой, почему?!

— Ты так сильно любишь его?

Краска затопила лицо, стекла к исхудавшей, ставшей жилистой шее. Джон моргнул растерянно и недоуменно.

— Ответь.

— Конечно.

Конечно. Конечно. Разве может быть как-то иначе? Разве кого-то ещё на этой грязной планете можно любить и желать? Только его. И все-таки, как это мило, что постепенно между нами не остается тайн. Не каждой семье дано такое везение, такая откровенная близость.

— Будем ужинать.

Дрожь постепенно прошла.

Они поужинали, досмотрели фильм, перебрасываясь короткими фразами и даже улыбаясь в особенно теплых моментах, допили вино и легли — каждый в своем углу.

Ночью Мэри мастурбировала впервые за время замужества, ласкала себя, закусив губы и сотрясаясь всем телом. Она мечтала, что Джон услышит её приглушенные стоны, её судорожный выдох во время оргазма.

Но он не услышал, он спал слишком крепко, и Мэри готова была поклясться, что во сне его лицо выглядело безмятежным и продолжало сиять.

Уткнувшись в одну из своих подушечек, она плакала от унижения. Собственное тело казалось ей оскверненным и жалким. Трахать себя руками, когда рядом, очень близко тот, кого любишь так сильно — что может быть омерзительнее? Хотелось немедленно собраться и убежать отсюда куда угодно, только бы не видеть постель, где безрассудно металась, жаждая суррогатного удовлетворения. Чего ещё ожидать? Дня, когда встанет перед ним на колени, моля расстегнуть штаны? Ещё одна Эмели Морстен? Не достаточно ли?

Вздрагивая и всхлипывая, она наконец задремала, полная решимости вырваться, освободиться, чего бы ей ни стоило это освобождение.

*

Мать позвонила в конце рабочего дня, когда утомленная бессонницей Мэри стояла возле кофейного автомата, наливая себе уже пятый бумажный стаканчик. Весь день она плохо соображала, по нескольку раз перечитывая в документах один и тот же абзац, и мечтала о спальне, где плотно зашторит окно и мгновенно уснет, укутавшись с головой в одеяло, а потом, отоспавшись и вернув хотя бы часть душевного равновесия, всерьез обдумает свое намерение от Джона уйти. Воспоминания о позорном оргазме душили её, ненависть к Шерлоку захлестывала горячей волной, рассеянный, безучастный взгляд мужа преследовал, не давая сосредоточиться.

«Так продолжаться не может, — думала она, апатично наблюдая, как падают в стаканчик последние капли, — однажды обязательно наступит предел. День за днем он будет изводить меня своей проклятой порядочностью, а в итоге захочет убить».

Мелодичный звук разорвал паутину безрадостных мыслей, но увидев имя звонившего, Мэри вспыхнула: что понадобилось этой надушенной кукле? Именно сейчас, когда внутри и без того беспросветная тьма, у неё вдруг возникла необходимость вспомнить о существовании выношенного ею плода.

— Малышка…

Дура! Какая же беспросветная дура! Неужели не понимает, что это на самом деле больно — даже на миг возвратиться туда, где всё было чисто и ясно, где она была их малышкой, и верила, что по-другому нельзя? Что в этой жизни должно быть только так, и никак иначе: счастливые папа, мама и их малышка. Без содрогающегося от похоти дядюшки Сэма, трахающего папу под яблонево-вишневой сенью, без испуганных маминых глаз, для которой всё это плохо, конечно, плохо, но не смертельно.

— Не называй меня так.

— Я по привычке.

— Прекрати. Ты давно уже от всего отвыкла.

— Мэри, девочка, почему ты на меня нападаешь? Чем-то расстроена?

Злость разрасталась — какого черта ты лезешь туда, где твоё появление в лучшем случае нежелательно?!

— Не изображай участие и заботу, тем более что тебе давно уже всё равно.

— Неправда. Мне никогда не было всё равно.

Усталость сдавила виски наплывом ноющей боли, запах кофе показался отвратительно резким, искусственным, и Мэри ушла, так и не взяв стаканчик.