— Джон…
— Заткнись!
Пальцы вцепились в головку, крутанув резко и грубо.
Шерлок тихо охнул и сделал попытку отпрянуть.
— Не надо.
Но Джон держал крепко, и желание Шерлока вырваться, растерянность и легкая паника в голосе, несколько минут назад источавшем удушающие фимиамы цинизма, лишь усилили злой напор: дикая кровь бурлила, заливая щеки и уши.
— Не надо?! — Он заорал, слабея от накатившего облегчения: какое счастье орать на этого говнюка. Вопить и визжать, сотрясая сонную рассветную тишь. — Это тебе ничего не надо! Это тебе достаточно! Ты в своей стихии: уже чем-то занят. Новое дело, да? О котором, кстати, я ничего не знаю. Не достоин. — Джон дышал часто и горячо, продолжая ожесточенную ласку, и руку сводило от непрерывных движений — сильнее, сильнее, жёстче. Раздраконить чертов стояк, довести до твердых, вздувшихся вен и бросить, уйти к чертовой матери — не маленький, справится. — Тебе не до вот этого низменного дерьма. А мне, такому грязному мудаку, надо. И отвали. — Неожиданно оттолкнув Шерлока, он зло рубанул воздух. — Отвали! Я хочу подрочить. Я буду сейчас дрочить. На тебя. Прямо сейчас. Как все безжалостные, предсказуемые мудаки. Тебе же больше нечего от меня ждать. Кончу и сдохну. Ты в силах мне запретить? Попробуй. Только попробуй, мать твою. Пожалеешь.
Молния скрипнула — тонко, тоскливо и одиноко. От стыда затошнило.
И пусть. Плевать. Могу я спустить? Могу я за три недели хоть раз спустить?! Эта сволочь небось задрочила уже всю квартиру.
Когда рука протолкнулась в расстегнутую ширинку, глаза прошили огненные зигзаги. Прикосновение было ошеломляюще ярким — вожделенным. Джон вскрикнул и задрожал, кусая губы до темно-красных отметин. Мошонка отяжелела. До смерти захотелось сдавить её, почувствовав сладкую муку: так больно, и так потрясающе хорошо.
— Тебя… Тебя…
Возбуждение быстро перерастало в непристойную похоть: сделать хоть что-нибудь. Мерзкое. Вызывающе отвратительное. Пошлость и грязь. Быть развратным и откровенно бесстыдным. Стянуть до колен штаны и трусы. Выставиться напоказ — любуйся, пока я жив. Такое ты вряд ли ещё увидишь.
Вот так — одним сумасшедшим рывком.
Плевать.
Смотри, смотри, как Джон Ватсон сходит с ума.
Член огромный, багровый до черноты. Жаждущий. Мокрый.
В запястье впиваются окоченевшие пальцы, и умоляющий голос снова шепчет, терзая душу: — Не надо. Оденься, прошу тебя.
— Пошел. Вон. Чертов. Ублюдок.
Джон готов переломать эти пальцы и задушить этот голос — у него стоит. У него разрываются яйца. Он больше не может терпеть. И потому, обхватив себя ладонями и выдохнув из самых глубин, оттуда, где всё раскалено добела, от наслаждения сгибается пополам…
Оргазм его убивает — до того он ужасен. Ни удовольствия, ни освобождения. Кружится голова, ломит мошонку. Слюна вязким хинином скапливается под языком, и пустой желудок отзывается на горечь рвотными спазмами. Эрекция спадает не сразу, и никак не получается заправить негнущийся член в белье. Руки трясутся, горит залитое краской лицо.
Джон знает, что никогда не сможет это забыть: нескончаемый поток стонов и собственный кулак в обильных белесых разводах.
Взглянуть на Шерлока невозможно. Даже если это последний взгляд.
— Джон.
— Боже, что я делаю. — Он без сил стекает на стул. Омерзение к самому себе безгранично. И ужас так необъятен, что кажется, будто в теле только он и остался. И лишь полное исчезновение способно справиться с этим. Несуществующий Джон Ватсон — решение всех проблем. — Гони меня из своей жизни, Шерлок. На хуй.
Губы невесомо коснулись волос. Лба. Тронули отчаянный жар ушной раковины, обхватили алую мочку. От влажного прикосновения покрылась мурашками кожа. — Я очень тебя люблю.
Кажется, будто слезами переполнена каждая клетка, и даже вместо крови бежит горько-соленая прозрачная жижа. Но под веками сухо и колко — так, что больно моргать. — Ты нежен со мной…
— Да. Очень. По-видимому, для меня это очень.
— Я совсем помешался, Шерлок.
— Мы оба немножечко не в себе.
— Неужели ты мог подумать, что я от тебя отказался?
— Мне было больно.
— Я скотина. Жалкая и безвольная. Никогда таким не был. — Джон круто развернулся и столкнулся с тревожным взглядом, не находя в нем ни обвинения, ни даже тени упрека. — Всё это не имеет отношения к сексу. Веришь? — Стиснув в ладонях холодные пальцы и едва сдерживая желание прижать их к губам, он повторял снова и снова: — Ты веришь? Веришь? Никакого отношения к чертовой ебле. Клянусь. Я… Я просто очень хочу здесь жить. В этой квартире. С тобой. До смерти хочу этого. Мне всюду тошно. Муторно. Хочется бежать, бежать. Без оглядки. Отказался от хирургии, и Алекс даже не спросил, почему… Не представляю, как дальше жить. Впервые чувствую себя таким слабым и беззащитным.
— У тебя есть защита. Всегда была. Можешь ты успокоиться? — Шерлок мягко освободил пальцы и тут же погрузил их в беспорядочно торчащие прядки. Пригладил. — Очень мягкие волосы. Теплые… — И вдруг замер, озабоченно оглядываясь по сторонам. — Джон, с кухней определенно что-то не так. Может быть, поменяем мебель? Или жалюзи? Или освещение? Выкрасим стены.
Джон недоуменно поднял глаза. На смену погребальной тоске и отчаянию пришло обычное, вполне человеческое удивление: какая мебель? какие стены? кто из нас сумасшедший?
— Зачем? К чему это ты? Что за выдумки?
— Сам посуди: нахождение здесь дурно влияет на наше либидо — так и тянет вытащить член. — Шерлок серьезно посмотрел Джону в глаза. — Это же анормально, Джон. Необходимо что-то предпринимать, не откладывая в долгий ящик. Как думаешь, нежно-голубой оттенок хоть как-то нас усмирит?
Джон даже привстал, изумленно приоткрыв губы: — Нежно-голубой?
— Да. Послушай, а ведь это прекрасная мысль. Безмятежность и глубина… Немедленно этим займусь.
— У тебя тоже припадок? Как ты себе это представляешь? Я не собираюсь торчать в каком-то гребаном аквариуме, безмятежный, как гребаная рыба. Да что за бредятина в твоей голове?
Шерлок широко улыбнулся. — На всякий случай, Джон, чтобы ты понапрасну не распалялся: это была небольшая шутка. Я пытался шутить. Разрядить обстановку. Ты пришел в себя?
— Что? О, боже, Шерлок. — Джон откинулся на спинку стула и рассмеялся. — Снова я повелся, как последний болван. Поверил. По-моему, обстановку я уже разрядил. И разрядился. Мать твою, как я кончил… Зверски. И не скажу, чтобы мне понравилось. Скорее наоборот. Чуть яйца не лопнули.
— Я отчетливо слышал какой-то треск. Так это были они?
— Шерлок, мы с тобой два безумца. Несем ахинею. А между тем… — Из глаз исчезли смешинки, их снова полоснул жгучий стыд. — Я готов провалиться сквозь землю.
На этот раз Шерлок улыбнулся немного печально. — Продолжаешь меня стесняться?
— Ну да. Что в этом удивительного? Я тряс своим членом как обдолбанный псих и орал на весь дом. Полагаешь, этого недостаточно? Меня в сумасшедший дом пора отправлять.
— Люблю твоё чувство юмора.
— Мне не до смеха. Три недели, и я уже спекся. Не контролирую себя. Ненавижу её. Внутри клокочет бессильное бешенство. Разрывает. А уйти не могу.
— Знаю.
— Ничего ты не знаешь. Однажды я сказал, что не бросаю друзей в беде. И сказал это ей. Будто заклеймил самого себя.
— Ты всегда был преувеличенно щепетилен. Иногда это очень вредит. Она тебе друг?
— Она любит меня. Кажется… Она совершенно одна. И ей плохо.
— Но это затягивает, Джон. Каждый прожитый день. Всё зависит от нас, и только от нас.
— Считаешь? Считаешь, в мире не существует не подвластных нашей воле вещей? Ошибаешься. На этот раз ты ошибаешься. Если бы мир был устроен так просто, по нему не бродили бы разочарованные, опустошенные тени.
— Собираешься к ним примкнуть?
— А ты предлагаешь бросить её и — вприпрыжку к тебе? Наслаждаться любовью и счастьем?
— Нет, конечно.
— Вот видишь — ты даже предложить такое не можешь.
