Мэри в ужасе отшатнулась. Удар казался ей неизбежным: до неузнаваемости изменившееся, чужое лицо заливала смертельная бледность, губы тряслись, в глазах полыхала откровенная ненависть. Сейчас он сожмет кулаки и уничтожит остатки её мечты.

За что?

Но ярость схлынула так же внезапно, как накатила. Джон перевел дыхание и взглянул виновато, измученно. — Прости. Бога ради, прости. Не знаю, что происходит.

Голова опущена, плечи поникли — весь сплошное несчастье. В сочетании с довольно заметной эрекцией это выглядело до омерзения карикатурно.

И она вообразила, что этот истерик, этот нытик способен её ударить? Поднять руку на хрупкое слабое тело? На секунду ей стало жаль, что этого не случилось. Было бы забавно наблюдать потом, как поедает его раскаяние. Как раболепно замаливает он свой непростительный грех. Как смотрит побитым псом. Как падает всё ниже и ниже.

Не знаешь, что происходит? А я вот знаю. Знаю всё о тебе, милый Джон. Благородный. Порядочный. Честный. Совсем извелся, бедняжка? Уж лучше бы ты его трахал.

— Какого чёрта ты сюда притащился? — холодно спросила она. — В который раз убедиться в своей власти над дурочкой Мэри? Убедился?

— Да какая там власть. — Джон поднялся с кровати, сгребая плед и бесформенным комом прижимая его к груди. — Просто устал. Всё тело болит. И там… Черт. Там страшно.

— А здесь, по-твоему, весело? Проваливай, и не мешай отдыхать.

*

Утром Мэри аккуратно разложила подушечки, и спальня вновь засветилась надеждой.

Ничего, ничего. И такое бывает. Главное — верить. И ждать.

Приняла душ, изгоняя следы жесточайшей бессонницы и оскорбительного унижения. Поставила в микроволновку творожную запеканку. Заварила свежего чаю.

Внимательно разглядывая углубившиеся морщины и скорбно сведенные брови спящего мужа, поняла, что любит его бесконечно, и никому не отдаст.

— Джон. Джо-он. Просыпайся.

За чаем она предложила сходить в кино.

— По-моему, мы засиделись дома. Развеемся? Выпьем пива.

Джон молча кивнул.

— Ты похудел. Ещё чаю? Запеканка, по-моему, удалась.

*

Фильм оказался забавным. Кадр за кадром мелькала перед глазами легкая, беспроблемная жизнь, полная приключений и комичных нелепиц. Джон улыбался. Мэри громко смеялась и прижималась к его плечу.

Ночью он спал как убитый — ни разу не шелохнувшись.

Проснулся ни свет, ни заря. Наскоро умывшись, одевался, не попадая в рукава и штанины — такая била его лихорадка. Шипел от злости и нетерпения, матерился вполголоса. В такси метался от окна к окну, и круто облитый парфюмом кэбмен бросал в зеркало раздраженные взгляды: что за придурок скачет по тщательно вычищенному салону? С утра одни ненормальные. Начался денек…

У дверей квартиры Джона шатало из стороны в сторону, и невозможно было устоять на ватных ногах.

К Шерлоку он готов был броситься прямо с порога, но стоически обуздав зудящее нетерпение, спокойно разделся и проследовал в кухню. Именно проследовал — лениво, неспешно, позевывая в кулак.

— Не спится? — Он придирчиво огляделся по сторонам: кухня выглядела чистой и нежилой. — Вот уж не думал, что ты такая ранняя пташка. Половина седьмого.

— Какого черта ты пропал на три дня?

— Отдыхал. Кто-то говорил о моих ужасных мешках под глазами.

— Они стали ещё ужаснее.

— Спасибо. Всегда подозревал, что красотой не блещу. Ни красотой, ни умом, ни, как оказалось, решительностью.

Не глядя на Шерлока, Джон деловито хлопал дверцами и выдвижными ящиками: доставал из шкафа бокалы, позвякивал ложками. Заглянув в холодильник, недовольно хмыкнул: поход в магазин явно не состоялся.

— Продолжаешь морить себя голодом? Или отупения избегаешь?

— Ты не ответил на мой вопрос. Три дня, Джон.

— Могут быть у меня дела? Или это исключительно твоя привилегия? — Джон достал тарелку, где одиноко подсыхало нечто, бывшее когда-то куском ветчины, понюхал, поморщился и поставил обратно. — Вчера, например, мы ходили в кино. Идиотский фильм, скажу я тебе, но смешной. Я славно повеселился. Кстати, у меня не больше четверти часа — хочу до начала смены разобраться с документацией. Бумажный поток превращает врачей в гребаных клерков. Кофе? О завтраке, судя по холодильнику, можно забыть.

— Вы были в кино?

— Да, а что? У каждого свои развлечения. Согласен?

За спиной раздался неясный шорох. Прислонился к стене? Ноги не держат? С чего бы?

— Безусловно. Семейные люди обязаны поддерживать статус. Это нормально, Джон. Мы пьем кофе, или я отправляюсь в душ? Кстати, ради четверти часа не стоило делать крюк.

Джон наконец обернулся. И вздрогнул.

Он в самом деле припал к стене — припал вальяжно, скрестив руки и ноги.

Неприбранный и усталый, припухшие глаза, ночная щетина… Но это не помешало поистине убийственному высокомерию, сквозившему в каждой застывшей черте: в надменно вскинутом подбородке, в поджатых губах, в глазах, подернутых насмешливо-издевательской дымкой. Король уничижительного презрения.

— Итак, эти три дня ты потратил на восстановление доброго имени. Верный, благонадежный супруг. Ходил в кино, кушал рисовый пудинг и ростбиф под луковым соусом. О, прости, забыл о чаепитии с овсяным печеньем. Или это были маффины? Нет, думаю, все же печенье. Традиционно и сакраментально. Домашний уют, свежеиспеченное тесто… Что, в таком случае, ты забыл в этих низменных стенах? Надеюсь, твое появление не связано с приглашением провести культурный досуг? В порядке, так сказать, очередности. Это было бы очень занятно. И познавательно. Лично для меня, как для человека, неопытного в сердечных делах. Люди всегда так безжалостны в отношениях? И так предсказуемы?

Он был настолько желанен сейчас, насколько способно выдержать истомившееся, голодное тело. И настолько же ненавистен. Ехидна, жалящая в самое сердце.

— Меж двух огней никогда не сгореть. Да, Джон? Это очень удобно. И безопасно. Лишь слегка подпалишь шкуру — ущерб невелик.

От любви к нему обмирала душа.

— Мне кажется, тебе больше нечего делать на Бейкер-стрит. Хорошо, что всё сложилось именно так. Что не наломали дров. А временное помутнение, к счастью, быстро проходит.

Он негромко фыркнул и, переменив позу, брезгливо передернул плечами.

— С моей стороны было глупостью ожидать чего-то неординарного… С кофе можешь особенно не усердствовать — его я выпью несколько позже. Один. А сейчас мне необходимо в душ. Смыть с себя все бессмысленные иллюзии. Уходи.

Оба не двигались с места и смотрели друг на друга вызывающе и враждебно. И даже воздух тихо потрескивал. И трудно было дышать — горло забил яростный стук заходящегося ужасом сердца. Всё рушилось. Всё.

— Чего уставился? Проваливай к своей документации. Какое скучное, пыльное слово. Под стать тебе.

Проваливай?! Они что, сговорились?! Или Джон Ватсон вызывает такое стойкое желание наподдать ему коленом под зад?!

Рассудок заволокло тьмой: ни здравого смысла, ни благоразумия. И в самых мрачных её глубинах вспыхнул тот самый огонь. Тот, который ни с чем невозможно спутать. За долю секунды Джон оказался рядом. Коротко рыкнув, облапил, рывком притянув к себе: плечи, живот, узкие бедра. Не ожидавший натиска Шерлок мягко прильнул, окатив одуряющим запахом свежего семени… Дыхание перехватило, голова пошла кругом. Кончил. Кончил совсем недавно. Кончил, черт бы его побрал, и не исключено, что именно здесь, в этой проклятой кухне, где впервые оба почувствовали себя счастливыми. И загнанными в угол.

Возбуждение билось в теле бешеным пульсом. Господи, как тепло, как потрясающе хорошо прижиматься к нему. Трогать там… Ладонь бездумно блуждала по мягкой ткани: вверх-вниз, круговыми движениями, гладила, терла, сдавливала настойчиво и болезненно. Незнакомое, агрессивное желание пометить, оставить кровавый след туманило разум. Встать на колени перед проклятым мучителем и взять в рот извращенно, с укусами и засосами, чтобы вскрикивал не от наслаждения — от боли.

Только-только дотронулся, а в штанах уже всё топорщится. Ублюдок, снова шляется без трусов.