Но Шерлок всякий раз отстранялся.

Сердце ревниво сжималось: а надо ли Шерлоку большего? Не достаточно ли ему того, что есть? Да, он хотел — разве возможны сомнения, когда всё без слов очевидно? Но не так, как Джон. Не жаждал слепо, истошно. Даже в момент самого острого возбуждения, когда каменело в паху, когда Джон готов был кричать — настолько мучительным было каждое прикосновение, Шерлок разума не терял. Обнимал жадно, смотрел затуманенно, но из рук выпускал, делая два шага назад. Каждый раз эти два чертовых шага. И каждый раз — назад. Подальше от Джона.

Джон молча садился за стол: отдышаться и хоть как-то справиться с муторным кружением мира. Спрятать вздыбленную ширинку — свою позорную слабость, свой стыд. И злость накатывала черными волнами, сосредотачиваясь в дрожащем горле. Обличительные слова щекотали гортань словно полчища пауков.

Какой послушный. Давно ли? Да ты просто рад, что не приходится утруждаться. Конечно, зачем тебе измученный похотью и тоской идиот, который сморозил глупость, а теперь не знает, как выкрутиться. Да, глупость. Проклятую глупость, от которой уже тошнит. Решил уберечь свою совесть, испугался душевной грызни. А ты, между прочим, не особо и возражал. Покорно принял всё это тупое дерьмо. Конечно, на хрена нарушать устоявшийся химический баланс твоего безгрешного организма. Вокруг и без Джона Ватсона с его гребаным стояком и истерзанным сердцем полны штаны интереса. Как давно инспектор Лестрейд наведывался в эту гостиную? А? Что преподнес на блюдечке? Очередную «пеструю блондинку»? Не сомневаюсь. Хоть раз бы позвал с собой… Плюнул на всё и позвал. Жить. Любить. Может быть, только этого я и жду.

Чем несправедливее были эти невысказанные упреки, тем больше хотелось их проорать прямо в лицо. Прекрасное лицо. Дорогое. Любимое.

*

— О чем задумался?

Шерлок коротко вздрогнул, смаргивая медитативную поволоку.

— Ты что-то сказал?

— Всё ясно.

— Ни о чем я не думаю. Просто сижу.

— Врешь. Ты не можешь просто сидеть и не думать. Ладно. Я не настаиваю и уж тем более не собираюсь тебя пытать. Достань тарелки. Салфетки на верхней полке. И дойди, мать твою, до магазина. Я не успеваю.

— Да, конечно. Обязательно. Что с тобой?

— Ничего.

Завтракали в полном молчании. Хотелось поскорее уйти. Хотелось не уходить никогда. И заспанный Шерлок так по-домашнему уютен. И усталость давит на позвоночник.

Прилечь бы. Закрыть глаза.

— Мне пора.

— Тебя что-то тревожит, Джон. Не уходи так.

Блядь, что-то тревожит… Естественно, судьбы мира.

— Как — так?

— Тяжело.

— Не выдумывай. Мне в самом деле пора. И не надо меня сканировать, хорошо?

— Хорошо.

Стало легче? Доволен, что ухожу? Ясное дело, тебе же есть чем заняться. Стоит только захлопнуться двери за идиотом Джоном… Глупо пытаться меня обмануть. Не выйдет. И пошел к чертовой матери со своими вечными тайнами.

— Пока.

— До завтра?

— Как получится.

Проклятье. И без того тошно, а тут ещё это. Вот уж не ожидал. И как же больно жрет изнутри — не меньше, чем тоска по тебе, Шерлок. Зачем ты так? Неужели я заслужил недоверие?

Уходил он с излишней поспешностью, но на пороге притормозил и, резко обернувшись, посмотрел в упор.

— Ты правда любишь меня?

— Что за вопрос? — Шерлок огорошен. И, кажется, даже слегка напуган.

— Нормальный вопрос. Но нормального ответа не прозвучало. Будь здоров.

— Джон. Джон, черт побери!

— Не кричи.

Джон хорошо его изучил, времени на это было вполне достаточно — как оказалось, целая жизнь. Последние несколько дней Шерлок выглядел рассеянно-отрешенным. Отсутствующий, нездешний взгляд, перечерченная тонкой линией переносица, сосредоточенно сжатый рот — знакомый портрет. Таким Шерлок бывал в периоды полного погружения в новое дело. Тогда, давным-давно, когда жизнь не казалась непролазной трясиной.

Есть? Спать? Джон, я тебя умоляю. Мне сейчас не до примитивной возни.

Вот и сейчас: захвачен, увлечен, очарован. Все признаки одержимости на лицо.

Дело. У Шерлока новое дело. О котором почему-то не обязательно знать другу и недолюбовнику Джону Ватсону. Что ж, раскисший, на грани издыхания Джон ему не помощник. Сыщик с нежным сердцем. С больными глазами. Неуверенный в себе. Придавленный чувством вины. Истекающий медом любви неудачник. Конечно, на такого надежды мало. А ну как дрогнет рука? Да и от маленького смешного мозга, основательно потрясенного нахлынувшим счастьем-несчастьем, толку почти никакого. Досадный балласт, и только.

Не приду ни завтра, ни послезавтра. И никаких чертовых поцелуев.

***

Два дня Джон не появлялся на Бейкер-стрит.

Удивительно, но он не страдал, не сходил с ума. Звонил Шерлоку, фальшиво посмеиваясь, что тот может наслаждаться свободой и пустым холодильником, и втайне радуясь недоуменному граду вопросов: все ли в порядке? не болен ли Джон? когда его ждать? завтра? нет? почему? а когда? что значит — не знаю?

Не знаю — значит, не знаю. С чего это ты переполошился? Привет инспектору Лестрейду. Работодателю, мать твою.

Но именно на исходе двух этих дней без Шерлока он сорвался. Срыв был коротким и странным, но основательно надорвавшим душу и положившим начало тяжелой, глухой безнадеге. И новому срыву. Безобразному.

На этот раз война не преследовала Джона запахом бойни. Ночь за прикрытыми веками была абсолютно пуста. Пуста и черна. Нагретая яма без проблеска звездного света. Проснулся он не от ставшего уже привычным кошмара. Его разбудила весьма прозаическая причина — переполненный мочевой пузырь. Захотелось банально отлить. Он распахнул глаза, с тяжелым вздохом переворачиваясь на спину, и вперился в проступающий из тьмы потолок. Диван отозвался злорадным поскрипыванием, поясница, позвоночник и мышцы спины — тянущей болью.

Достала эта долбаная развалина.

Джон сходил в туалет, ополоснул руки, лицо, насухо вытерся и пригладил задорно торчащий вихор, а потом, сдернув с дивана плед, отправился в спальню. Плотно закутавшись и подложив под голову одну из разбросанных на кровати подушечек, он лег рядом с женой, прислушиваясь к растекающемуся по мышцам блаженству.

В конце концов, сколько можно себя истязать? Кости трещат.

Мгновенно проснувшись, Мэри с неожиданной силой и ловкостью выпутала мужа из надежной плюшевой обороны и жарко прильнула.

— Джон…

Рука проворно скользнула в трусы, отчаянной горстью сжав гениталии. Пальцы зарылись в короткие волоски, лихорадочно лаская нежную кожу. Не игривости, не дразнящей фривольности — одна стихийная страсть.

В паху резануло остро и больно. Загорелось, напряглось, взмокло. Джон застонал и грубо выдернул наружу повлажневшую руку. — Нет.

— Почему?

Он слепо шарил вокруг себя — прикрыться, спрятаться от настойчивых рук. Нелепо, по-детски глупо. И дрожь по телу неслась пугливая, ребячья.

— Почему, Джон? Ты же пришел. И ты хочешь.

— Хочу.

Она прижалась лицом к плечу. Боже, боже, неужели… Сухой жар опалил кожу. Оставил след, который захотелось немедленно смыть ледяной водой.

— Мэри, прошу тебя.

— Не надо, милый. Я всё понимаю. Тебе очень трудно сейчас. Но мы справимся с этим… с этой бедой. — Губы торопливо пробегались по скулам и подбородку. Ещё немножко, и будет захвачен рот: жадный до ласк язык ворвется, и настрадавшуюся в одиночестве женщину охватит сладкая дрожь. — Ты мой. Ты сильный. Боже, какой ты сильный. Мужчина…

Джон резко тряхнул головой, как надоедливое насекомое отгоняя её поцелуи. Протестующий, полный горечи взгляд отрезвил, пригвоздил Мэри к кровати: не пошевелиться, ни сдвинуться с места. Ныли соски, по бедрам лился огонь.

Он что, издевается?

— Но… Джон?

— Прости. Прости за всё.

— Уже простила. Мы вместе. Я люблю тебя. — Порывисто обняла и притянула к себе. — Иди сюда.

— Это невозможно. Невозможно, понимаешь? Ты красивая, Мэри. Очень красивая. Нежная. Милая. — Неожиданная ярость оглушила и ослепила. Блядские три недели вывернули его наизнанку. Расплавили, превратив в дерьмовую лужу. Горло жарко вскипало шипящими воплями: — Но, мать твою, никогда, никогда больше не трогай меня руками! Никогда! Никогда! Слышишь? Никогда!