Мэри казалось, что она топает как слон, так тяжелы были шаги.

— Малыш…

Мать стояла посреди гостиной, и в свете зловещего красно-синего пламени орущего телевизора казалась особенно маленькой — легкая пушинка, сдуть которую с поверхности Земли не составляет никакого труда.

— Малыш, ты… — повторила она еле слышно, и Мэри окатило бурлящей волной понимания — она всё знала! Знала давно, возможно, очень давно, и почему-то приняла эту мерзость, почему-то смирилась.

— Ты отвратительна! — заорала Мэри так, что мать пошатнулась и едва не упала.

*

Два дня она не выходила из комнаты, не отвечала на стук, не откликалась на просьбы хотя бы подать голос. Она пестовала свою ненависть и пыталась найти хоть какой-то выход. Уйти, уехать она не могла. В шестнадцать-то лет… Жить в этом притоне — не могла тоже.

Отец почти не отходил от её двери.

— Дружок, я хочу тебе всё рассказать.

Мэри зарывалась лицом в подушку и беззвучно рыдала — нестерпимо слышать этот низкий, бархатный голос, который она по-прежнему до боли в сердце любила.

— Я… люблю его. И люблю твою маму. Очень люблю! И тебя, дружок, люблю больше жизни. Но так уж случилось…

*

Через два дня Мэри вышла из комнаты — спокойная, бледная, мертвая.

Смех исчез навсегда.

Мэри и потом очень редко смеялась.

Дом погрузился в зловещую тишину. Родители растеряно и жалко смотрели на дочь и больше не приближались друг к другу. Мэри никого не обличала, не задавала вопросов, не требовала объяснений. Она просто жила и просто ненавидела. Сэм ни разу не попался ей на глаза, но она знала — он здесь, потому что их сад по-прежнему был прекрасен.

Два месяца спустя, ночью, когда её отец был в отъезде, Мэри подожгла домик садовника.

Их так и нашли — друг у друга в объятиях. Наверное, они задохнулись, прежде чем пламя коснулось тел. А может быть, просто решили уйти, раз уж сама судьба подкинула им такой небывалый шанс избавления. Думать об этом было особенно страшно.

Скандал был оглушительным.

Мать ничего не сказала Мэри, хотя конечно же все поняла. Она вообще перестала её замечать, крошечной тенью передвигаясь по опустевшему дому.

*

То, что осталось от домика Сэма, снесли подчистую, сад снова расцвел, и за год от пожара не осталось даже следа. Да и слухи утихли довольно быстро — не велика трагедия, бывают и пострашнее.

Все покрывается яркими цветами забвения. Не считать выжженных душ.

Мать не сошла с ума, как надеялась Мэри. Она пришла в себя, тоже покрылась цветами и спустя три года после трагедии вышла замуж, став миссис Гилл и навсегда покинув ненавистный дом и ненавистную чужую девушку, которую когда-то, давным давно, она родила.

Мать заговорила с ней только накануне собственной свадьбы, нервно кутаясь в нежно-бирюзовый халатик. Вернее, заговорила с ней Мэри, а мать впервые за эти три года ответила.

— Скажи, почему?

— Что не дает тебе покоя, Мэри? — Она подняла глаза на дочь и сразу же отвернулась, едва заметно поморщившись то ли от боли, то ли от отвращения. — Прошло три года, а ты по-прежнему готова обличать, карать, пытать.

— Мама!

— Не называй меня так! — Мать закричала с несвойственной ей яростью.

Мэри зажала ладошкой рот, не веря, что это относится именно к ней. Она не хотела продолжать, не хотела ничего знать, но нарыв, назревающий все эти годы в маленьком теле матери, лопнул, и удержать боль она уже не могла.

— Да, я всё знала. Десять лет… Десять! Ты довольна?

— Это немыслимо.

Мать поднялась с изящного, обитого палевым шелком диванчика и прошлась по гостиной мелкими старушечьими шажками.

— Что ты знаешь об этом, маленькая мстительная дрянь?! Что ты вообще можешь знать? Господи, чего мне стоило принять то, что твой отец полюбил мужчину, и при этом не разлюбил меня. Чего это стоило НАМ! Сколько мук и слез, сколько страданий…

— Он изменял тебе.

— Он мне не изменял! Изменяют, бегая тайком на свидания, оплетая унизительной ложью, улыбаясь в глаза и мечтая при этом, чтобы тебя не было больше на этой Земле. Он сразу же мне рассказал о своей… беде. Да, для него это было бедой! Его любовь, его страсть к… тому человеку.

Глаза матери пылали, и Мэри невольно подумала, как она красива и как ещё молода — маленькая сильная женщина, взвалившая на свои плечи такую ношу.

— Ты знаешь, что это такое — любить и хотеть? Знать, что в твоей жизни происходит кошмар, от которого невозможно спрятаться даже в аду, но продолжать любить и хотеть. Мы справились. Да, я смирилась. Да, я уступала любимого мужчину… другому. На вечер, на ночь, на пять минут… Твой отец любил меня до конца своих дней. И Сэма любил. Так уж сложилось.

Желудок скрутила неожиданно подступившая тошнота.

— Вы чудовища. Вы оба — чудовища, — прошептала Мэри, с ужасом глядя на мать.

Та вернулась к дивану и устало опустилась на его мягкое шелковое тело.

— Да, мы чудовища. И как это нам удалось произвести на свет такого светлого ангела, как ты? Ангела-убийцу.

Мэри вскрикнула и задрожала. Сознание медленно угасало, но страшным усилием воли она взяла себя в руки — отключаться было нельзя.

— Я не убивала.

Все эти страшные три года она по кусочку стирала из памяти то кровавое пламя, и на каком-то этапе её бесконечных мук память над нею сжалилась. Слова матери всколыхнули такие застоявшиеся зловонные топи, что у Мэри потемнело в глазах.

— Не убивала… — повторила она еле слышно.

— Убивала. Ты и пришла в этот мир, чтобы убивать. - Мать безжалостно наносила удары. — Беленькая, чистенькая девочка с пылающим факелом ненависти в руках.

— Прекрати!

— Ты убила отца, потому что он перестал соответствовать твоим ханжеским догмам. Ты покарала преступников, сожгла. Ты себя сожгла! Ты спалила себя дотла — и свою ядовитую душу, и свое пустое тело!

Эти слова прозвучали для Мэри как самое страшное на Земле проклятье. Она сжалась в дрожащий комок, словно за словами сейчас непременно последуют удары.

Но мать откинулась на спинку дивана и закрыла глаза.

— Это… — Мэри так хотелось сказать хоть что-то, лишь бы молчание матери не было таким… прекрасным и справедливым.

Но это же безумие!

— Они трахались у тебя под боком.

— Они любили у меня под боком. Уйди, ты мне противна. Все эти бесконечные три года я содрогалась от одного только вида твоей… праведной чистоты.

— Ты не боишься, что твой новый муж сделает то же самое? — Мэри было необходимо, чтобы последнее слово осталось за ней.

Мать посмотрела на неё с насмешливой жалостью. — Я уже ничего не боюсь. Всё самое страшное в моей жизни уже случилось.

*

Мэри осталась одна.

*

Полгода она жила, не замечая происходящих вокруг перемен: пыльных, запущенных комнат, заросшего и одичавшего сада. Ей было все равно.

О матери ничего не было слышно, и Мэри догадалась, что та уехала из Англии навсегда. Во всяком случае, именно это подсказывало Мэри её надорванное сердце.

Она ни с кем не встречалась, ограничивая свои передвижения поездкой в магазин и обратно, не отвечала на звонки недоумевающих подруг, и вскоре о ней все забыли. Мир слишком многогранен и ярок, чтобы интересоваться судьбой добровольной затворницы.

В один из дней Мэри выгребла из сейфа всю имеющуюся наличность, прикинув, что хватит ей этого надолго, и уехала в Лондон, поклявшись никогда не возвращаться в прекрасную Камбрию.

Счетом, открытым отцом на её имя, она так же поклялась не воспользоваться даже под страхом голодной смерти.

В Лондоне Мэри довольно быстро нашла жилье у милой говорливой старушки, привязавшейся к хрупкой печальной девушке всем своим одиноким сердцем.

Учиться Мэри не захотела. Зачем? Что нового она узнает в университетах?

О том, что мир полон дерьма, она знала и так. Да и денег на обучение было недостаточно.

Закончив двухгодичные курсы офисного работника*, Мэри устроилась на работу в небольшую, но достаточно прочно стоящую на ногах компанию, где и познакомилась с Тимом, жизнь которого потом безжалостно и быстро разбила.